Бывали в моей жизни дни, подумал он, которые я миновал, словно они ничего не значили, а бывают мгновения, секунды, когда все вдруг обретает четкие очертания.

Кай теперь сидел рядом с ним, по-прежнему не выпуская из рук тетрадь. Воробушек переключился на размышления о Бахе. Между тысячами пьес, что оставил композитор, знавал ли Бах когда-нибудь молчание? Конечно же, никогда. Как удавалось Баху так много чувствовать — и не отшатнуться? Но в моей жизни, подумал Воробушек, мне кажется, грядет тишина. Он почувствовал такую в этом уверенность, что в груди разлилась острая боль. Полная тишина вот-вот наступит. И как ему с ней жить?

— Председатель Мао прав, — говорил Кай. — В какой-то момент старое поколение развратилось в своих взглядах. Люди вроде Профессора начали с желания построить справедливое общество — а потом им стало удобно. Они впали в декадентство и решили, что довольно принесли жертв и что правила — для всех, но не для них. И что же нам остается делать? Все, чему они меня научили, само себе противоречит. Может, там и было больше лжи, чем правды.

— Партия всегда хочет то одного, то другого, — тихо сказал Воробушек.

— Я не согласен. Или мы примем старый мир, в котором мы как народ слабы и унижены, или попытаемся заново и сделаем страну лучше. Я-то помню, как несправедливо все было. Иногда мне кажется, что я вообще не имею права тут находиться. Я спрашиваю себя — почему из всей моей семьи спасся только я… А как же мои сестры, мои родители? Разве они не были такими же гражданами? А потом появляется новая справедливость, и никому не избежать перемен. Разве не так? Разве Председатель Мао не предвидел всегда больше, чем можем мы?

Они сидели так близко, как только было возможно сидеть, не соприкасаясь. Пространство между ними было заполнено музыкой; мелодии кружились, точно композитор и вовсе не задумывал финал — лишь части, сменявшие друг друга по спирали и всякий раз вздымавшиеся, заводя новое начало на старом месте.

— Это что, роман? — спросил Кай, возвращая ему семнадцатую главу.

— Эта история передавалась у меня в семье много лет.

Тетрадь, такая потертая, легла в руку Воробушка, как там и была.

— Думаете, когда-нибудь я смогу его прочитать?

Воробушек кивнул.

Кай продолжил, будто говоря сам с собой:

— Не сейчас, но когда-нибудь. Я на это надеюсь. Воробушек, я не пытался вам польстить. Такой талант, как у вас, встречается один на поколение. Вы должны закончить свою Третью симфонию — любой ценой.

В какой-то момент они уснули на полу. Он проснулся, когда почувствовал, что на нем лежит тяжелая рука Кая. Было жарко, и ночью Кай в какой-то момент снял рубашку и теперь лежал рядом с ним полураздетый. Как же он исхудал. Кай крепко обнимал его, уткнувшись губами Воробушку в шею, дыша ровно и спокойно — но он не спал. Воробушек лежал на спине — и позволил своей руке двинуться вниз и накрыть руку Кая. Пианист ласкал его, сперва робко, затем уверенней. Рука Воробушка следовала за рукой Кая, и невыносимый жар укоренялся в его теле все глубже. Так они и лежали вместе, напуганные, наполовину желая, чтобы пришел сон, и унес их, и освободил от этого болезненного, непереносимого желания. Они дремали, и просыпались, и обнимали друг друга, и под прерывистыми касаниями Кая он чувствовал себя любимым как никогда в жизни. Он даже не заметил, когда занялся рассвет.

Тем же вечером учебная группа собралась на квартире у Старой Кошки, что располагалась в кривом проулочке на северо-западе города. Воробушек был рад, когда днем Кай зашел в дом в переулке, чтобы напомнить ему о встрече. Он удивился, что Кай пригласил с ними и Чжу Ли — хотя далеко не так сильно, как удивилась двоюродная сестра. Чжу Ли, зардевшись, согласилась.

Прибыли они последними. Как и в прошлый раз, собрание высказалось по поводу его одежды («Ты что, споткнулся и в Хуанпу упал?») и манер («Нервничает. Как будто в ботинки ему колючек напихали»). Чжу Ли, впрочем, они встретили приветливо и даже по-семейному. «Добро пожаловать, добро пожаловать! — вскричала Старая Кошка. — В формальностях нет нужды. Зови меня просто Старая Кошка, все меня так зовут». Кай поприветствовал обоих, но не сводил глаз с Чжу Ли, которая его как будто не замечала. Хунвейбинскую повязку он снял.

— Раньше я держала книжную лавку — «Опасные высоты» на набережной Сучжоухэ, — сказала Старая Кошка, плеснув чаю в пиалу и шлепнув ту на стол перед Чжу Ли. — Но когда пошла кампания против правых уклонистов, власти пустились запрещать книги направо и налево. Столько кругом ниспровергали всякого — для меня это было уж слишком. Черт, да мне ж пятьдесят лет. Просто ископаемое какое-то! Ниспровергнуть меня откуда повыше — так я ж и не встану. Так что в пятьдесят пятом я прикрыла лавочку и все перевезла сюда.

— Но столько книг хранить… — сказала Чжу Ли. — А любопытных соседей вы не боитесь?

— А что мне еще остается? Бумага поглощает звук. Она мне для звукоизоляции нужна.

Появилась и пошла из рук в руки сигаретница. По воздуху поплыл дым, разговор угас. Они начали сосредотачиваться.

Профессор читал вслух из самой потрепанной книги, что Воробушек только видел в жизни. Книга оказалась пьесой — первой частью «Фауста» в переводе Го Можо. Время словно растворилось. Воробушек, который знал только оперу Гуно, сперва чувствовал себя в своей тарелке, но затем осознал, что с этим Фаустом он был совершенно не знаком. Немецкого Фауста раздражало его положение. Этот же Фауст искал свободы в пределах собственного рассудка, которая возвысила бы как его дух, так и ум, так что оба могли бы достичь состояния, сколько возможно приближенного к божественному. Но что, если истины разума и истины души были не просто различны, но несовместимы? «Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом»[7].

Чжу Ли подалась вперед на голос Профессора, словно на звуки флейты.

Когда чтение закончилось, Лин потянула в воздухе свои прелестные руки и сказала:

— Предпочитаю «Страдания юного Вертера».

— Это потому, что ты безнадежный романтик, — сказала Старая Кошка.

— Или потому, что Вертер — это как немецкий Сань Ли, — сказал Сань Ли.

— В таком случае, беру свои слова назад, — Лин бросила испепеляющий взгляд сперва на него, а затем на Кая, который ухмыльнулся Воробушку, а тот зарделся и посмотрел на чайник. Уголком глаза Воробушек заметил, как Чжу Ли склонила голову и широко улыбнулась книжной башне.

Старая Кошка постучала пальцем по рукописи, что лежала рядом с обутой в сандалию ногой Профессора.

— Когда этот перевод только вышел, даже Председатель Мао его превозносил. Но на Го ополчилась партия…

— Я все думаю, а не права ли Чжу Ли, — обратился к Старой Кошке Кай. — Может, пора от этих книг избавиться. Говорят, кампания против правых уклонистов снова в разгаре…

— Да что ты знаешь про пятьдесят пятый? Ты тогда под стол пешком ходил.