же дня я встречался с президентом Нижегородской ярмарки Бесарабом. (Столетие первой Всероссийской промышленно-художественной выставки будем отмечать в 1996 году. Я разработал культурную программу этого действа.) После довольно короткого разговора с ним выяснил, что оргкомитет ярмарки, которая стала соучредителем центра, готов выделить нужную сумму.

— Собственной квартиры у вас нет. Больших денег тоже. Свою коллекцию картин вы завещаете центрам современного искусства. Объясните, ради чего вся эта кипучая деятельность?

— Как ни банально звучит, не все в жизни измеряется деньгами. Признаюсь, я почти физически ощущаю собственную миссию — пропагандировать современную живопись и литературу. Однажды Владимир Максимов назвал меня «идиотом-идеалистом». Может быть, он прав. Только еще не было случая, когда деловые люди, финансирующие мои «безумные» идеи, не увлекались вслед за мной проектом и не становились потом моими друзьями.

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ

09.06.1994

Раб, сбежавший от хозяина

Олег Целков в России. Один из лидеров русского неофициального искусства, отметивший в этом году шестидесятилетие, приехал на свою первую персональную выставку. Его картины, написанные до эмиграции, не камуфлировали советскую реальность. Наоборот, соединившие экспрессионизм и реализм они выразили агрессивную природу социума. Автор не позволял себе мириться с любым подавлением индивидуальности, так характерным для тоталитарного общества. В галерее «Дом Нащокина», организовавшей экспозицию самого значительного, по мнению Иосифа Бродского, русского художника послевоенной эпохи, состоялась наша встреча.

— Олег Николаевич, напомните, пожалуйста, обстоятельства вашего отъезда за границу.

— В 1977 году несколько художников, среди которых был и я, вместе со своими работами решили на некоторое время поехать во Францию. Некто Зотов в ОВИРе не отказал нам, что называется, с порога, а, напротив, благосклонно разрешил собирать необходимые документы. Однако мне и моей жене в получении загранпаспортов было отказано. «Вам просили передать, что вы никогда не поедете за рубеж погостить. Если надумаете уехать насовсем, то со стороны властей не будет никаких препятствий». «Но у меня здесь останутся близкие родственники», — возразила жена. «Не волнуйтесь, — заверил большой чин, — уедете все: и мама, и тетя, и дочка».

— Во Франции, у вас был план действий?

— Как и полагается художнику, я человек легкомысленный, и никакого заранее обдуманного плана у меня, конечно же, не было. Я благодарен Георгию Костаки, нашему известному коллекционеру, который оплатил доставку моих картин.

Поначалу работы покупались крайне редко. Чтобы свести концы с концами, приходилось занимать и перезанимать в долг, который я, к счастью, всегда ухитрялся возвращать. В частности, никогда не забуду доброго жеста Миши Шемякина, отвалившего мне круглую сумму. Он-то вполне мог предполагать, что я так и не выберусь из тяжкого, замкнутого круга.

— Что же помогло в эмиграции встать на ноги?

— Случай. Еще в Москве я познакомился с коллекционером из Англии. Попутно скажу, что за моими работами, в отличие от Оскара Рабина, никакой очереди не стояло. Они чем-то отпугивали иностранцев, да и среди соотечественников особенного рвения не замечал. Когда накапливался солидный долг Евтушенко, моему главному кредитору, я говорил: «Женя, не возьмешь ли картины?» Поэт соглашался. Готовясь к отъезду за границу, я посоветовал англичанину приобрести работы там, во Франции. Забавно, что, приезжая в Париж, мы, художники, назначаем совершенно астрономические цены, не понимая, что, во-первых, рынок диктует свою стоимость, а во-вторых, торговля всегда начинается с самой низкой цены, которая потом может довольно быстро расти. Мы же рассуждаем примерно так: «Если какой-то Шемякин стоит столько-то, то я уж никак не хуже». Короче, англичанину я назначил шемякинский тариф. На мою удачу, он купил три работы, и я стал обладателем немалого гонорара.

— На Западе вы работаете с определенной галереей?

— Нет. Ко мне приходят потенциальные покупатели, которым я сообщаю, что свои картины я продаю по таким-то ценам. Если галерейщика устраивают мои условия, мы организовываем выставку. Однако мой приезд в Россию, можно сказать, первый спустя семнадцать лет (я прилетал в 1991-м на похороны мамы и пробыл один день), никак не связан с коммерческими целями. Я давно хотел показать российской публике работы последних лет.

— В изобразительное искусство вы привнесли образ человека унифицированного, не затронутого духовными ценностями, существующего при любых социальных условиях. Вы не считаете, что мощное наступление масскультуры во всем мире в конечном счете приведет к утрате признаков одушевленности?

— В тяжелые для государства времена соединение художника и народной массы вполне возможно, и высокая культура может быть понята большинством. При нормальном, спокойном течении жизни люда решают свои частные проблемы, однако искусство при этом не умирает. Несмотря на то что на Западе в самом деле засилье поп-арта, государство вкладывают в развитие культуры уйму денег.

— Вы пытались определить свое место в искусстве? Насколько важно для вас мнение критиков?

— И места в искусстве я не знаю, и критику слушать не желаю.

— В чем кроется причина такого высокомерия?

— «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Никакого высокомерия в покое нет. Я работаю в мировой культуре, накопленной веками, если туда попаду. Думаю, что попаду.

— Какое влияние оказали на вас классики русского авангарда — Малевич, Филонов, Тышлер?

— Припоминаю рассказ друга, которого в 1941 году посадили как сына врага народа, а выпустили соответственно через десять лет. Очутившись на воле, он восторгался обилием окружавших его женщин. Они все ему казались Венерой-женой. А пиджаки?! А ботинки?! А проснуться, когда захочется?! Все замечательно! Мы много с ним говорили о свободе и несвободе. Так вот, большинству людей свобода не нужна. Им достаточно жениться, плодиться и получать зарплату. Для этой программы социализм гениально подходит. Однако общество, строящее светлое будущее, исключает личность.

Стремясь задавить индивидуальное начало, нас и в художественной школе учили рисовать по несуществующим законам социалистического реализма. Отличить друг от друга работы учеников не представлялось возможным. Один делал мазок в два миллиметра, другой — в три, но никто не рисовал в десять. И для меня русский авангард стал художественным открытием.

— Вас устраивает западное общество?

— Признаться, я безумно счастлив, что живу за границей. Представьте, вам достается счастье работы. Все остальное у вас под рукой: хлеб внизу, мясо вот здесь, краски и холсты вы можете заказать по телефону, не выходя из дома. Когда я впервые пришел в магазин, мне предложили невообразимое количество образцов холста — от тончайших до грубейших, от льняных до полотняных и джутовых, грунтованных к тому же всеми способами. Я спросил — какая самая широкая ширина у вас имеется? Продавец ответил — три метра, но в длину можете взять хоть тридцать. Подрамник можете сделать 3×30? — Пожалуйста. И вы мне его