Может быть, просто пришел его черед засохнуть. Я по-прежнему считал, что болен. Но при этом помню, что зима и весна в том году прошли неплохо.

В июле грянула Конституционная революция, повергнув меня в изумление еще раз. Домашние Селим-бея поехали провожать меня до подножия горы Манастыр, как до этого провожали моих родителей. Я пожал руку Афифе, удивляясь, что скорбь не терзает мою душу, и предполагая, что истинное мучение настигнет меня через некоторое время, на горной дороге. Впрочем, потеряв из вида Милас на одном из поворотов, я принял ребяческое решение когда-нибудь вернуться сюда и вновь увидеть Афифе. Этого оказалось достаточно, чтобы утешить себя, а следовательно, я сделал вывод, что моя болезнь наконец-то отступила.

1918 год... Вот уже десять лет прошло, как я вернулся из ссылки...

В результате ожесточенной возни иттихадисты[56]поделили между собой наследие свергнутого режима. Пять-десять человек отделились от остальной массы, а периодические зачистки помогли усмирить и заставить замолчать остальных. Тех, кто не пожелал покориться, снова отправились в ссылку. Вместо них партия собрала вокруг себя мелких соратников, которые в силу характера никогда не решились бы отстаивать свои права, ссылаясь на всеобщее равенство. Для них распахивались милосердные объятия, они занимали важные посты и получали возможность вести счастливую жизнь в достатке.

Мы с братьями попали именно в эту категорию мелких, второсортных соратников. Теперь, пусть даже вопреки нашему желанию, считалось, что мы имеем достаточно заслуг перед отечеством и служим делу революции, находясь в ссылке. То есть семнадцатилетний школьник, отправившийся в ссылку прямо из Инженерного училища с пятнами чернил на пальцах, превратился в маленького симпатичного героя не только в глазах народа, но и в глазах иттихадистов.

Через два месяца после моего возвращения Министерство общественных работ отправило меня учиться в Европу. Я пробыл пять лет в Германии и весьма преуспел в учебе. Предполагалось, что по возвращении меня определят на службу в какой-нибудь анатолийский городок. Но меня оставили в Стамбуле — опять же в память о моих заслугах перед родиной. Еще несколько раз я ездил в Европу в составе различных делегаций. Позже, в годы Первой мировой войны, меня, как сосланного в детские годы страдальца, любимого важными персонами, отправили заниматься мелкими торговыми делами. За военное время я нажил достаточно денег, чтобы считаться богачом средней руки.

Мои братья не блистали умом, но так честно исполняли свой долг, что я даже не пытался сравниться с ними, когда речь заходила о великодушии и нравственности. Они тоже быстро продвинулись по службе.

Старший брат командовал войсками в Сирии. Средний брат в свое время учился в одном классе с Энвером[57], а теперь занимал важный пост в Военном министерстве.

Хотя десять лет — срок немалый, состав нашей семьи почти не изменился. Вот только отец погиб во время Балканской войны. Мать, несмотря на возраст (ей перевалило за семьдесят) и слабое здоровье, была жива и, похоже, в ближайшее время не собиралась умирать. Только несчастный случай мог бы повергнуть семью в траур.

В один из первых летних дней 1918 года рано утром я вернулся в Стамбул из Германии. День прошел в суете, и только ближе к ночи я вместе со средним братом сел на паром, который отправлялся в Ускюдар. Мой брат с детства очень любил сельскую жизнь и уединение. Вероятно, самые счастливые годы его жизни прошли в Траблусе, в ссылке. Он ни на что не жаловался. Но когда он заводил речь о доме, саде и колодцах в деревне Дерне, где он провел больше года, его речь, обычно сухая, как математическая формула, становилась лиричной и взволнованной. Я понимал, что его немного печалит возвращение в Стамбул.

Несколько лет назад он решил купить дом. Перекупщики и аферисты, радуясь возможности сойтись с ним, слетались как мухи на мед, чтобы предложить особняки и апартаменты в самых роскошных районах Стамбула.

В результате нескольких хитроумных махинаций с бесхозным имуществом дом достался бы ему почти за бесценок. Хотя я долго бился и в итоге заставил его поверить, что сделка не противоречит закону и даже совести, он не принял ни одно из предложений, а купил у бывшего придворного вельможи особняк на Султантепеси. Дом, даже более уединенный, чем хотелось, стоял посреди бескрайнего сада, из которого открывался вид на Босфор и лес Бейлербеи...

Возвращаясь по вечерам со службы, он сразу же срывал с себя форму, отстегивал саблю, скидывал сапоги, надевал белое батистовое энтари, скрывающее преждевременно появившийся животик, а на ноги — тапочки и отправлялся в сад. Впрочем, мой брат не был особенно неприхотлив и скромен в своих пристрастиях. Ведь чтобы следить и ухаживать за домом и необъятным садом старого министра, требовалось две дюжины людей разных возрастов. Покупка такого имения могла показаться проявлением гигантомании.

Бедняга тратил огромные деньги, так как с каждым годом дом приходилось все чаще ремонтировать. Многие комнаты пустовали и постепенно зарастали пылью и грязью.

Иногда он говорил мне: «Кемаль, сынок! Как нам известно, вещи изнашиваются от постоянного пользования. Но в нашем доме быстрее всего приходят в упадок неиспользуемые помещения». Жалуясь на свою несчастную судьбу, он искренне удивлялся этому открытию, отчего я покатывался со смеху.

Вместе с другим имуществом моему брату достался садовник. Этот милейший албанец по имени Байрам-ага представлял собой живое наследие старины. Длинные усы, перекрученные как бараний рог, большой орлиный нос и выступающие надбровные дуги придавали его лицу сходство с полуживотными-полурастительными рельефами на верхушках деревянных колонн и основаниях перил особняка. Никому и в голову бы не пришло обидеть его. Байрам-ага был частью здания, в которую вдохнули жизнь. А иногда, в минуты воодушевления, он рассказывал истории из ушедшей, величественной жизни особняка, передавая нам частицу той роскоши. Дай ему Аллах долгую жизнь! Он заслужил право остаться здесь до самой смерти.

Поскольку дел в Военном министерстве становилось все больше, у брата совсем не было времени заниматься садом. Совместная работа Байрам-аги и пары пустоголовых солдат не давала должного результата, поэтому, за исключением нескольких цветочных клумб, разбросанных вокруг дома, да огорода, где росли помидоры и тыква, остальная часть сада постепенно превращалась в дремучий лес, заросший травой, колючками и диким плющом. Моя невестка была натурой неприхотливой, словно вода, принимающая форму сосуда, в который ее нальют. Из трех дочерей только Сухейля, которой в тот год исполнилось тринадцать, начинала понемногу роптать. Младшие же были очень довольны возможностью кататься по траве вместе с ягнятами и петухами.