Но, несомненно, наибольшее счастье выпало на долю моей матери. Беспричинные мучения и пессимизм, утопивший ее юность в тоске, с возрастом угасли, и теперь чем сильнее затуманивалось ее сознание и седели волосы, тем большую силу набирал цветущий и свежий детский задор, жажда жизни и оптимизм, наполняющий осень ее жизни.

Что до меня, я работал с большим воодушевлением. Как привилегированный ученик, прослывший политическим деятелем, я успел побывать везде, где только можно, и сунуть свой нос в каждый доступный род деятельности.

Стоило мне вернуться, как иттихадисты прямо-таки вознесли меня на вершину славы. Хотя у партии не было достаточного количества образованных молодых кадров, а я, благодаря ласке и опеке, становился все энергичней и старательней, в Центральном отделении почувствовали, что характер у меня кроткий. Поэтому они использовали меня в основном для выполнения тонких административных и партийных поручений. Я постоянно ездил в Европу в составе миссий, решающих вопросы займов и подобных операций, а также входил во все комиссии, отвечающие за упорядочение жизни в тылу.

Благодаря возрасту, возможностям и характеру мне всегда была уготована роль второго и третьего плана. Именно поэтому я не исчезал со сцены вместе с именитыми актерами первого состава, а снова и снова появлялся перед зрителями в составе других трупп. Я не только познал все слабые точки политической жизни, но и научился внушать доверие и симпатию своим выражением лица и внешним видом. По этой причине даже влиятельные особы не стеснялись брать меня с собой и на собрания, и усаживать рядом, что давало мне дополнительную рекламу.

Не стану скрывать, в те годы я усиленно пожинал плоды подобной популярности. Поначалу я немного опасался незаконных махинаций, вроде купли-продажи вагонов или торговли золотом. Но, видя, как знатоки умело подгоняют какую-нибудь сторону дела под законное, я тоже успокоился. Когда же я начал радоваться прибыли, то понял, что привык к делу даже больше, чем собирался. Да и новый образ жизни приучил меня к разврату.

Одним словом, к тридцати годам я познал практически все удовольствия жизни. Мне было нечего желать, но, поскольку за время, прошедшее с момента злоключений в Миласе, я успел забыть, что такое невезение, я не замечал, что стою на вершине. И предполагал, что и в дальнейшем буду жить примерно так же, познавая новые, до той поры неведомые наслаждения.

Короче говоря, плодотворный тридцатилетний возраст, который для многих людей является временем самых чистых и бескорыстных стремлений, возрастом претворения в жизнь идеалов, стал для меня временем полного морального упадка и нравственного разложения. Впрочем, должен сказать, что сам я не замечал, как постепенно превращаюсь в безразличного карьериста без единой светлой мысли в голове.

Когда непорядочный человек начинает защищаться, мы говорим, что он бессовестно лжет. Но разве бедняга все понимает? Я ставил себе отличную отметку, считал своим достоинством умение безразлично относиться к тем страданиям, которые терпела родная страна на фронте и в тылу. Порой у меня сжималось сердце, когда я видел ставку войск или разрушенную деревню во время автомобильной поездки в компании иностранного дипломата, которому я служил переводчиком, или местного авторитета, анализирующего ситуацию. Попивая виски или шампанское в кругу изнеженных кокоток, я рассказывал им о посещении раненых в больнице и порой сам начинал плакать вместе с ними. Я думал, что чувствую настоящую тоску, когда наблюдаю картины разрушения из салона роскошного автомобиля, не намочив и мыска ботинка, не ступив в грязь. Я полагал, что слезы, вызванные шампанским, — истинные, и искренне верил, что исполняю свой человеческий долг, когда наигранно грущу.

Проще говоря, в те страшные годы я ломал комедию перед самим собой, усыплял собственную совесть, а затем со спокойствием и гордостью человека, выполнившего свой долг, продолжал вести животный образ жизни.

На этот раз я еще и преследовал низменную цель. Проведя одну ночь рядом с матерью, я намеревался на следующее утро под благовидным предлогом сбежать в свою квартиру в Бейоглу. Хотя у меня, как и у некоторых высокопоставленных лиц, которым я подражал, не было семьи и мне не требовалось ни с кем считаться, помимо квартиры я обзавелся специальным гнездышком для любовных утех. Находясь в Германии, я получил письмо-заявку, из примечания к которому узнал, что одна знаменитая стамбульская кокотка намеревается в ближайшие дни удостоить меня своим посещением. Это была обычная, ничем не примечательная женщина. До войны она жила при муже — бедном чиновнике, но потом неожиданно стала звездой. Сначала она стала любовницей одного богатея, нажившего свое состояние за годы войны, а потом перешла под крыло министра. Я видел, какие непристойности она вытворяла в самой благовоспитанной компании, срывая при этом аплодисменты. А однажды стал свидетелем того, как она вылила бокал шампанского за шиворот одному министру, заснувшему за столом. Ее визит в мое любовное гнездышко я считал большой победой.

* * *

Шли последние месяцы войны. Хвалебная песнь окончательной победы звучала уверенней, чем прежде, но отовсюду доносился запах гари.

Английские самолеты часто бомбили Стамбул, и, хотя отступление русских позволило нашим войскам занять обширные территории на севере, положение в Сирии становилось все более угрожающим.

Стоя на палубе парома, идущего в Ускюдар, мы с братом постоянно тайком говорили об этом, сопоставляли мои впечатления от заграничных поездок с информацией, полученной им из Центра. И в результате мы получали совершенно неутешительную картину.

Брат то и дело вспоминал о недавних переговорах с делегацией болгарский военных, посетивших министерство, и повторял: «Мне совершенно не понравились их кислые физиономии, бегающий взгляд и невнятные, сбивчивые речи. Эти проходимцы замышляют что-то дурное».

На пристани Ускюдар нас ожидал военный фаэтон с покосившимся верхом. Сев в него, брат ослабил ремень, отцепил палаш[58]и положил его напротив себя вместе с папахой. Проклиная сапоги, он наконец прислонился к стенке экипажа. Казалось, ослабив давление на живот, он устранил и напряженную маленькую работу.

Повозка взбиралась в гору, следуя изгибам узких темных улочек, проезжала мимо ветхих покосившихся домов, двери и окна которых были уже заперты. А брат становился все веселее, словно чуял запахи сада, помогающие забыть и о кислых физиономиях болгар, и о других делах.

Еще днем я сообщил невесткам и племянникам по телефону о своем приезде, и теперь они все ожидали меня у дверей (семья моего старшего брата, служащего в Сирии, последние пять-шесть месяцев гостила у нас).

Мать тоже вышла на крыльцо вместе с остальными, но, поскольку ей не разрешалось оставаться в саду после захода солнца, ее только что с трудом убедили пройти в комнату.

Брат шел первым, а я замыкал процессию, шествуя в окружении детей. Выложенный камнем дворик с мраморным бассейном, фонтаном и потускневшими золочеными колоннами напоминал внутренний двор мечети. Оттуда по лестнице мы направились в длинную комнату матери, служившую ей гостиной. Но она опередила нас и вышла навстречу, медленно ступая и кутаясь в шерстяной платок, который никогда не покидал ее плеч. Следом шла женщина в черном, которая слегка согнулась, словно придерживая ребенка, недавно научившегося ходить. Изящным знакомым жестом она обнимала мать за талию и плечи.