– Рассказать про кого? Про серийного убийцу?

– Про скульптора.

– Ага! Ты тоже заинтересовалась! – Ямакаситоржествует. – Ему лет сорок пять или около того. Невзрачный мужичонка припиджаке и галстуке. Запомнить лицо невозможно, я, во всяком случае, не смог. Бываюттакие стертые хари, все в них вроде правильно, все на месте – а пролетают мимокассы.

– Бывают, – подтверждает Васька.

Ведьма обладает точно такими же внешними данными.

– Конечно, потом, когда специально начинаешьвсматриваться, проявляются кое-какие особенности.

– Особенности?

– Ну, например, у него аккуратный пробор на голове, иприческа волосок к волоску. А сами волосы – не очень хорошие. Тусклые икакие-то жидковатые. Родинка на щеке. Или, скорее, небольшая бородавка. Глубокопосаженные глаза. Немного скошенный подбородок. В общем, симпатягой его назватьтрудно.

– Что же ты тогда к нему подсел?

– Я бы и не подсел. Просто я несколько раз заходил в токафе, и он всегда был там, сидел за столиком у окна. Это его столик, никтобольше за него не садится… Приду – он сидит, собираюсь уходить – он сидит. Аоднажды случилось так, что он ушел раньше. Тут-то ребята мне все и рассказали.И про то, что он за скульптор, и про его наброски, и про то, как у нихоткинулись администратор с официанткой. И про то, что все они теперь трясутся игадают: кто же будет следующим?

Васька так и видит эту картину: в маленькую ничем непримечательную кафешку, затерроризированную инфернальным скульптором-смертью,влетает чудесная, переливающаяся всеми цветами радуги птица Кетцаль. Птицаходит по столам, склонив голову набок, опрокидывает чашки, выклевывает ягоды издесертов, накачивается сладким вином, портит клювом обивку стульев, потрясаеттатуировкой перед впечатлительными посудомойками, но ей всё готовы простить.Только бы она разобралась по-мужски с тухловатым гнилозубым захватчиком.

– Зубы у него хорошие, – неожиданно говоритЯмакаси, и Васька вздрагивает. – Что правда, то правда. У меня у самогозубы что надо, проволоку можно грызть. Но у него – так просто загляденье, хотя они дымит, как паровоз. Курит одну за другой. Вообще-то он оказался занятныммужиком. Философом. Сначала он угостил меня пивом, потом я его. Мы с ним дажепоговорили какое-то время. Он сказал, что никому не желает зла, простоработает, потому что это его работа. А другой работы он не знает и не хочетзнать. Он ведь художник, творец… И тут же, в подтверждение своих слов,нарисовал меня. Получилось очень похоже.

– И ты позволил ему себя нарисовать? Хочешь статьжертвой № 17?

Ямакаси почти слово в слово повторяет то, что уже говорилВаське однажды:

– Не переживай, я не умру, кьярида. А если умру – тосовсем не так, как предполагает этот скульпторишка.

В прошлый раз Ямакаси относился к Тобиасу Брюгге-манну сгораздо большим почтением.

– А как он предполагает?

– Не знаю, я ведь больше его не видел. Придумает,наверное, чего-нибудь оригинальное. Вон твой дедуля тоже… сколько всегонагородил.

– Мой дедуля не ваял утопленников. И жертв серийногоубийцы.

– Да не важно, что он ваял, а что нет… Речь-то не отвоем дедуле, а о Тобиасе Брюггеманне. Он, кстати, очень удивился, когда узнал,что его творчество имело такой неожиданный резонанс. И что на него все здесьсмотрят косо. Пообещал не напрягать ребят. Пообещал, что сменит кафе, воттолько с долгом заведению придется повременить. Он, мол, еще не продал ни однойскульптуры, но когда продаст – сразу расплатится.

Интересно, найдутся ли дураки, которые купят растерзаннуюжертву маньяка или утопленника с двумя рыболовными крючками в щеке – пусть быони были хоть из чистого золота.

– Ясно, что желающих приобрести такие страсти немного.Так я и сказал Тобиасу, когда пролистал его фотоальбом…

– На немецком? – вдруг спрашивает Васька.

– Почему на немецком? Обычный альбом с подписями от руки.

– Вы разговаривали на немецком?

Ямакаси хмурит лоб, он не совсем понимает, куда клонитВаська.

– Но ведь Тобиас Брюггеманн – немец. Ты же сам сказал.

– А-а… нуда. Если он немец, значит и говорили мы нанемецком, по-другому-то как?

– Ты знаешь немецкий?

– Как родной.

За недолгое время работы в «Ноле» Васька выучила несколькоходовых фраз, которыми пользуются liebeгости отставного попа и двух педиков,время от времени появляясь на горизонте барной стойки:

ich esse gern Eis[34]

ich lieben der schönt Mädchen[35]

ihr Kaffee schmeckt nicht[36]

(хотя в последнем случае они, как правило, употребляютобтекаемое – «не совсем удачный»).

Именно эти фразы Васька и вываливает перед Ямакаси, скрепивих для надежности абстрактным Schlagsahne-Zucker-Mitch[37] идобавив леворадикальное «шайзе».

– Что я произнесла, а?

Васька почти торжествует, но ухватить птицу Кетцаль засамоуверенный хвост не так-то легко.

– Думаю, это просто набор слов, – после недолгогораздумья говорит Ямакаси.

– Немецких слов, – уточняет Васька. – Можетбыть, переведешь хоть одно?

– С чего бы это мне их переводить? Решила меняпроверить?

– Не тебя. Тобиаса Брюггеманна.

На лицо Ямакаси набегает тень, и без того узкие глазасужаются еще больше, скулы подтягиваются к уголкам рта: секунда – и он ударитВаську или того хуже: сомкнет железные пальцы на Васькиной шее. Бедные шейныепозвонки, их остается только пожалеть.

Японец, выдающий себя за казаха, зажмурив глаза, думаетВаська, – средневековый японец. Актер театра Кабуки в маске разгневанногодемона; она смотрела колоритный сюжет о Кабуки вполглаза, а нужно былоотнестись к нему с гораздо большим почтением.

– Ладно, ладно. Ты меня поймала!.. – если он ирассердился, то на какую-то минуту, не больше, а теперь – хохочет. – Я всёэто придумал. Развел тебя, как ребенка, а ты и купилась!

– Всё?

– Ну, не совсем все… Но про официантку, рыболовныекрючки в щеке и шестнадцать жертв – придумал. Тут у тебя с ума сойдешь, средиэтих чертовых памятников. Может, выкинем хотя бы половину барахла? А то здесьнароду столько, что яблоку упасть негде, чувствуешь себя как на митингеобманутых вкладчиков.