Рыжий схватился за губу, потерял равновесие и упал, хлопнулся, задрыгал ногами, и тут откуда-то, мне показалось из-под палой красной листвы вылетел Волк. Маленький, но очень злобный, с встопырщенной шерстью и оскаленной пастью, Волк пролетел мимо меня, блистая зубами, как какой-то заяц, цап — вцепился зубками своими в руку Рыжего.

Приятно. Мне приятно, Рыжему неприятно, конечно, он отмахнулся рукой, и Волк усвистел в сторону, покатился, об осину ушибся. Это меня уже совсем возмутило. Я наклонился над Рыжим и ударил точно в левую сторону его заросшей рожи, туда, в лицевой нерв. Несильно ударил, но попасть попал — Рыжий попробовал подняться, и его тут же бросило на березу. Теперь его долго еще болтать будет, и голова трещать с месяц. Так ему и надо. Если бы у меня не потерялся огнестрел и арбалет, я бы Рыжего застрелил не задумываясь, просто так на месте.

А так я его еще просто раз треснул, уже левой рукой по уху, чтобы зазвенело. И все.

Волк поднялся и захромал ко мне на трех лапах, скулил, покачивался. Если этот ему ногу сломал, я тут уже не выдержу, позабуду, что они меня от зайцев выручили… К тому же от зайцев меня выручил не этот Рыжий, а Глазунья…

Подхватил Волка, проверил состояние. Нога была вывихнута, но косточки целы, я, чтобы не откладывать, сразу дернул за лапу, поставил сустав на место. Волк даже не ойкнул, я же говорю, молодец. Отпустил его на землю. Один из дичат поманил Волка к себе. Правильно, пока старшие грызутся, младший не мешай. Повернулся к Рыжему.

— Вонючая рыжая сволочь, — сказал я спокойно. — Зря я тебя не пристрелил тогда. Зря. Но ничего. Сейчас исправлю все. Руками.

Появилась Глазунья. Посмотрела на все это и как кинется! Я думал, она на меня это, ну, за то, что я отлупил Рыжего, руками закрылся на всякий случай. А она не на меня, она на Рыжего набросилась. И как давай его лупить и царапать! С таким бешенством, просто какая-то эриния настоящая! Рыжий только уворачиваться успевал! Смешно все это выглядело, дичата тоже засмеялись, захихикали. И у меня вся злость тоже как-то отступила. И даже жалко как-то этого дурака Рыжего стало. Не везет ему в жизни определенно, даже свои дикие его не любят.

Тем временем Глазунья совсем рассердилась и от царапаний и пощипываний перешла уже чуть ли не к укусам. Рыжий сопротивлялся… даже и не сопротивлялся, отмахивался просто, дичата веселились.

Интересно, с чего это вдруг Глазунья меня так любит? Нет, понятно с чего, я все-таки на человека похож, а дичата эти такие жалкие и некрасивые, немытые, нестриженые…

Глазунья терзала Рыжего. Я уже подумывал сказать ей, что все, хватит, пусть он живет, я не против. Если не хочет, чтобы дичата мясом питались, — его дело, что мне в жизнь диких вмешиваться, пусть сами в себя вмешиваются…

Я уже даже сделал к Глазунье шаг, как вдруг…

Вдруг случилось что-то. В небе что-то крыкнуло, как тогда, во время грозы, мы замерли и поглядели вверх. Небо потемнело. И белые стволы осин тоже потемнели, и на этом фоне красные листья выглядели очень красиво… Или это у меня в глазах потемнело…

Из верхушек деревьев потекло молоко. Я никогда не видел молока, но прекрасно знал, что оно должно так выглядеть.

Только это молоко было не жидким, а воздушным, как редкий густой туман. Да, точно, как туман. Он опускался вниз и перед самой землей раскладывался и превращался в дождь, в такую мелкую липкую изморось. Я мгновенно оказался ею покрыт, причем эта изморось обладала необычным еще качеством — она была какой-то живой и текучей, пробежала от плеч и затылка до пяток и ушла в землю, оставив на всем теле ощущение змеиного прикосновения. Вокруг все стало каким-то флюидным, земля превратилась в серую грязь, мох в кашу, по стволам осин зазмеились белые ручейки. И листья стали падать. От этого тумана. Красные листья. Обычно листья падают как? Весело. Кружатся, пляшут по ветру с легким шорохом, сплошная эквилибристика, а эти не так падали. Они падали… Ну, как если бы они были бы из тяжелого пластика вырезаны. И гремели.

Я растерялся, смотрел по сторонам, пытаясь понять, что все-таки происходит. Второй дикий уже исчез куда-то, Глазунья тоже, не видел я ее, дичата пищали и закрывали от листьев головы руками, надо было бежать, а они… ну, растерялись, как я.

Рыжий что-то зашипел по-своему, по-дичарски и попытался поползти, но не смог. Или я в нем что-то нарушил, или внутренности ему из-за страха скрючило, судорога разбила, так, он только руками греб, а ноги и не шевелились. Он завыл. Даже не завыл, а как-то заплакал. Лежал в этой липкой лиственно-грязевой жиже и плакал, листья ему на спину еще так смешно прицепились…

Я почему-то к Рыжему подошел. Шагать было тяжело, ноги распухли, а суставы схватились и раздулись, как чаги… Но я шагал. Рядом с Рыжим встал и стоял, все думал, что глупо это мы с ним как-то… Из-за ничего, из-за пустяка… Оцепенел я. Окоченел. Совсем ополенился. Смотрел, смотрел, потом почувствовал, что глаза даже уже шевелиться перестают, не только ноги…

Появилась Глазунья. Она могла шагать, она схватила меня за руку, и где-то сбоку громыхнуло. Как гром, деревья качнуло и, как мокрые волки, стряхнули с себя белую дрянь, и дышать стало тяжело, я закашлялся, видно стало совсем плохо. А дикая… ну, Глазунья то есть, вдруг мощно сжала мою руку, даже косточки хрустнули.

Я обернулся.

Из тумана выдвигались твари. Корявые подводные ходячие яблони.

— Эй, Алекс! Просыпайся!

Мать. Она всегда будила меня так. Брала за плечо и хорошенько встряхивала. Так что когда я просыпался окончательно, я частенько ощущал во рту вкус крови от прикушенного языка. Это у нее от прежних времен — привычка подниматься за десять секунд. Она тоже минитмен. И привычка будить так же, чтобы все вскакивали и немедленно неслись куда-нибудь, задраивать прорывы в системах охлаждения, латать метеоритные пробоины, тушить пожары в гидропонных садках, замораживать дренажные системы. Мать выросла еще до введения в строй Большого Щита, и подобные приключения во время ее молодости случались достаточно регулярно, постоянно требовалось что-то спасать и кого-то выручать. Твердь над головой была тогда не совсем еще твердью, и жить было тяжело.

Поэтому мать не спала спокойно и всем остальным тоже мешала спать, а будила дико и резко. Меня каждый раз точно хватали за шиворот, подкидывали вверх, били о потолок, а потом роняли обратно в койку. И я просыпался.

— Эй, Алекс! Просыпайся!

Я тоже Алекс. Меня назвали в честь Алекса У, моего давнишнего родственника и героя. Имя придумал отец, а мать была не против.

Но сейчас меня разбудила не мать.

Я открыл глаза. Хитч.

— Что?! — Я вскочил. — Что случилось?!

— Тише! — прошипел Хитч. — Не ори!

Я кивнул.

— Поднимайся, — сказал Хитч.

Я поднялся.

В комнате холодно. Костер прогорел, не осталось даже углей, Джи спал в одном углу, Бугер — в другом, в обнимку со своим синим дельфином.