Проснулся от тишины. То есть не от тишины, а от того, что почувствовал — танк стоит. Открыл глаза.

Пощелкивала трансмиссия. Хитч. Говорил я ему, не отключай передачу слишком резко, не отключай, все-таки водитель он дрянной, двигатель чинить теперь придется. Скорее всего…

Огляделся. Остальные тоже молча сидели в своих креслах, не спрашивали ничего, ворочали головами, похоже, что тоже только что проснулись. Так мы просидели минут, наверное, пять, Бугер не вытерпел и спросил:

— Почему стоим?

— Навигация отказала.

— Как это?

— Не знаю… Помехи…

Хитч опустил перископ, принялся ворочать им в разные стороны. Не отрывался от резинового кожуха долго. Потом отвалился и направился к шлюзу. Молча. Выбрался наружу. Мы переглянулись, затем вылезли за Хитчем.

Ночь, но не темно, лес переливается разноцветным. В нем вспыхивали размытые огни, красные, желтые, зеленые, еще каких-то диковинных небывалых цветов. Сначала мне показалось, что огни эти выходят прямо из земли, но потом я посмотрел вверх.

Небо. Оно играло, заливало мир больным, удивительно красивым сиянием, и это сияние пронизывалось тонкими синими колючими и сплетающимися в клубки нитями. Деревья светились, и красные листья светились, и светилось все, и даже наш танк, и даже мы светились…

— Что это?! — восхищенно спросил Бугер. — Что это такое?!

— Не знаю… — ответил Хитч. — Я не знаю, что это такое, первый раз вижу такое… Электромагнитные поля, наверное… Они заставляют атмосферу сиять…

— Это магнитные бури, — сказал Джи. — Повышенная активность, разве вы не чувствуете? Солнечный шторм, ветер проходит через атмосферу, и она горит… Как красиво…

— Я не чувствую… — сказал Бугер. — Не чувствую совсем…

И указал пальцем в небо, а потом, чуть подумав, на горизонт. В сторону запада.

Я прислушался. И почти сразу понял, что Бугер прав. Я тоже не чувствовал Солнце. Оно исчезло, смазанное бушующими в эфире стихиями. Солнца не чувствовалось, и это было… пока только неуютно. Но я знал, что если так продлится и дальше, мне станет страшно. Небо стало другим, ненадежным. Небо взрывалось слабо зеленым, который тут же переходил в красный, рассыпался на оранжевые звезды, которые мгновенно сворачивались в спирали и тут же распускались, словно живые дикие цветы.

А потом небеса выключились.

— … Тогда Ильдык взял дубину и стукнул огненного Гундыра по всем его трем башкам…

Я повращал глазами.

— Но головы у Гундыра были крепкие, дубина раскололась и рассыпалась в мелкую крошку. Тогда Ильдык схватил железную гору перекинул ее из руки в руку и бросил в Гундыра, но тот выдохнул огненным выдохом, и гора растеклась красной медью…

Дичата смотрели на меня, разинув рот. Да и некоторые взрослые тоже. Даже Рыжий из своего персонального вонючего угла смотрел. В диковинку ему, когда человек разговаривает, не привык еще.

— Что вылупился, Блохастик? — сказал я ему ласково.

Рыжий отвернулся. Повезло мне. С Рыжим в одной клетке. Глазунья в соседней. Не повезло.

Вот такое эскимо.

Глаза болели. Сильно. Чесались. Я думаю, это от газа, он не только парализует, он еще ослепляет. Первое время я их даже открыть не мог. Я уже испугался, что ослеп, но нет, проморгался. Но все равно вижу плохо. Дальше руки не вижу, расплывчато все.

Глазунья тоже болеет. Кажется, у нее сломана рука — она держит ее на весу, а рука опухла. И трясет Глазунью сильно. Мне ее жалко. Только я ничем не могу ей помочь. Хотя могу, когда она смотрит на меня, я улыбаюсь. И она через боль улыбается мне в ответ, я не вижу, но знаю.

Дичата тоже тут. Все трое. Все трое попались. Твари залили нас усыпляющим газом и покидали в клетки.

Теперь мы тут и живем. Самое забавное, Волк со мной. Не знаю, каким чудом он со мной остался. Между лесом и клеткой было еще что-то… Я открывал глаза, пытался то есть. Темно, я лежал на железе, Волк со мной. И еще я чувствовал, что перемещаюсь, плыву над землей…

Сверху опять тек туман, и я засыпал…

— Сказала тогда первая голова: «Руби еще, Ильдык, не стесняйся!» Но понял Ильдык, что нельзя рубить, что тут неспроста что-то…

Волк цапнул меня за палец. Он в последнее время стал что-то кусаться много, как заяц почти, наверное, зубы новые лезут, чешутся. А может, есть хочет. Волку тут туго — сидим два дня, а еды никакой. Правда, Рыжий, ну, не старый Рыжий, а молодой, дичонок, поймал крысу. Волку этой крысы хватило на день, так что уже полтора дня Волк голодный. В его возрасте это плохо, голодать противопоказано, энтропия может сделаться запросто. Я пробовал поискать тут земляных червей, но черви тут не водились. Так что голод скоро станет серьезной трудностью…

Пить тоже хочется, но не сильно — утром прошел дождик, все напились. Рыжий, старая скотина, так широко растопырил под дождем свою пасть, что в нее запросто могло войти, наверное, целое море воды.

Я тоже сидел с раскрытым ртом, как какаду какой-то, и все капли почему-то мимо пролетали, а потом Волк подсказал мне, как правильно пить под дождем. Волк слизывал воду с моей правой ноги, я подумал и тоже стал слизывать, ну, не с ног, конечно, а с рук.

И глаза немножко промыл.

А Глазунье от этого дождя только хуже стало, затрясло ее сильнее. Хорошо хоть потом солнце вышло. Только настроение ни у кого не улучшилось, дикие совсем грустили, а дичата вообще плакать стали. Тогда я и решил им сказки рассказывать. Все утро рассказывал, сказки кончились, и я стал уже придумывать, брал несколько сказок и вместе их соединял, переделывал, переставлял имена. Но и переделанные сказки стали подходить к концу, и Волк вовремя меня за палец укусил.

Дичата засмеялись, а этот стал мой палец уже совсем нешуточно грызть, до боли даже.

Дичата веселились. И Глазунья улыбнулась. И этот рыжий гоблин Рыжий тоже попытался улыбнуться. Зубы гнилые. Почти все. Красавец. Вождь. В каждом зубе такая дырка, что можно засунуть мизинец. Улыбнулся. А совсем еще недавно меня убить неоднократно хотел…

Да… Зрение чуть подвыправилось.

Я сижу в клетке. Уже два дня. Настроение у меня не очень жизнерадостное. А у кого может быть жизнерадостное настроение, если он очнется в клетке с дикими?

Справа и слева от нас тоже клетки. В правой клетке звери. То есть животные. Олени по большей части, кабаны еще, лось. И дикие. И дикие, и животные — все вместе, набиты так туго, что с трудом шевелятся. Но сидели как-то смирно, как пришибленные. Наверное, на них этот газ еще действовал. А может, просто одурели уже до окоченения. Даже лось, свирепое животное, и тот спокоен был, рога в решетках застряли, глаза кровавые, страшные, как у меня, наверное.

В левой, в той, где Глазунья, дикие. Немного, видимо, место оставлено для других диких. Мы в центре. В нашей клетке только люди. Много. Тесно. Вонюче.