Я наклоняюсь. Накрываю ладонью ее руку. Джилл непроизвольно вздрагивает: похоже, она давно отвыкла от теплых, дружеских прикосновений.

– Себя, Джилл, себя.

Джилл приходит вместе со мной. Она мнется в коридоре, и Белла кричит из спальни:

– Данни? Кто там?

– Это я, мама, – отвечает Джилл.

Я ухожу. Оставляю их наедине. Бреду по улице, когда звонит моя мама.

– Данни? Как Белла?

И в ту самую секунду, когда я слышу ее голос, я начинаю рыдать. Я рыдаю по своей лучшей подруге, которая там, наверху в квартире, задыхаясь, борется за свою жизнь. Я рыдаю по своей матери, которая слишком хорошо знает, как велико и неизбывно это горе, как невыносимо тяжела эта ноша для человеческих плеч. Я рыдаю по своей потерянной любви, несостоявшейся свадьбе, по будущему, которому не суждено сбыться.

– Милая моя девочка, – бормочет мама. – Как я тебя понимаю.

– Я рассталась с Дэвидом, – всхлипываю я.

– Надо же, – бесстрастно произносит она, словно ждала чего-то подобного. – А почему?

– Потому что мы так и не поженились.

– Верно. Вы так и не поженились.

Некоторое время мы молчим.

– Как ты, Данни?

– Не очень хорошо.

– Ну, это все-таки лучше, чем совсем плохо. Тебе чем-нибудь помочь?

Простой вроде бы вопрос. Вопрос, который мама задавала на протяжении всей моей жизни. Тебе помочь с домашкой? Помочь оплатить кредит на машину? Помочь поднять корзину с бельем наверх?

Мама так часто предлагала мне помощь, что я напрочь позабыла о сакральной сущности вопроса «Тебе чем-нибудь помочь?», о его значимости. Я шла по жизни и блаженно не замечала, какой всепоглощающей любовью меня окружали, как скромно вплетали в ткань моего существования эти светлые нити любви. Но вот я прозрела. И увидела их.

– Да, – отвечаю я.

Мама говорит, что напишет Дэвиду и позаботится о том, чтобы нам, где только возможно, возместили убытки. Она обзвонит всех приглашенных на свадьбу и вернет купленные нами товары. Это моя мама. Она всегда поможет. Она никогда не оставит в беде.

Я поднимаюсь в квартиру Беллы. Джилл ушла. Аарона не видно. Наверное, он работает в гостиной. Я подкрадываюсь к двери в комнату Беллы. Белла не спит.

– Данни, – мягко шелестит она.

– Да?

– Иди сюда.

Я обхожу ее кровать и присаживаюсь с краю. Сердце кровью обливается глядеть на нее. Исчезли мягкие и плавные изгибы тела, исчезла плоть и манящая таинственность, исчезло все. Остались только кожа да кости.

– Твоя мать ушла? – уточняю я.

– Спасибо, Данни, – вместо ответа улыбается Белла.

Я осторожно беру ее за руку.

– Ты помнишь звезды? – спрашивает она.

Я растерянно моргаю – какие звезды? Те, что сияли ей однажды на пляже? Или звезды сами по себе? Или какие-то совсем иные, невидимые мне звезды?

– Звезды? – бестолково переспрашиваю я.

– Да, в твоей комнате.

– А, на потолке. Приклеенные.

– Помнишь, как мы пытались их сосчитать?

– И ни разу не сосчитали. У нас не получалось их разделить.

– Я скучаю по ним…

Я крепко стискиваю ее ладонь. Как бы мне хотелось обнять ее всю, целиком, загородить собой, прижать к своей груди и сохранить ее, сберечь, не дать ей уйти.

– Данни, нам надо поговорить об… Об этом…

У меня отнимается язык. По щекам бегут слезы. Мир вокруг нас становится холодным и мокрым. Безнадежно мокрым. Мы никогда не просохнем от этих слез.

– О чем об этом? – отчаянно глупо спрашиваю я.

– О том, что я умираю.

Я оборачиваюсь к Белле. Она с трудом откидывает голову и смотрит на меня своими глазами. Чудесными, восхитительными глазами, красотой которых я упивалась почти всю свою жизнь. Но вот же они, здесь. Вот же она, прямо передо мной. Нет, нельзя допустить и мысли, что вскоре ее здесь не будет.

И все же… Вскоре ее здесь не будет. Она умирает. Мы обе это прекрасно знаем. Я не в силах ей лгать. Мы должны быть честны друг с другом.

– Мне это не нравится, – ворчу я. – Плохая идея.

Белла смеется, но тотчас давится кашлем. У нее забиты легкие.

– Прости! – Я подскакиваю к инфузионной помпе, проверяю показатели на мониторе. Даю Белле время отдышаться.

– Это ты меня прости, – хрипит она.

– Белла, не надо, пожалуйста.

– Нет. Прости меня. Я хотела быть рядом с тобой. Видеть все, что происходит в твоей жизни.

– Но ты всегда была рядом. Ты видела все в моей жизни.

– Нет, не все… – Я чувствую, как Белла шарит под одеялом, нащупывая мою руку. Я протягиваю ей ладонь. – Я не видела в твоей жизни любви.

Мне на память приходит Дэвид, наша старенькая съемная квартира и слова Беллы: «Потому что именно так – безрассудно и всепоглощающе – ты любишь меня».

– Ты никогда не любила, – упорствует Белла. – А я хочу, чтобы ты встретила настоящую любовь.

– Ты ошибаешься, – качаю я головой.

– А вот и нет. Ты никогда не сходила с ума от любви. Тебе никогда не разбивали сердце.

Я думаю о Белле. О Белле в парке. Белле в школе. Белле на пляже. Белле, валяющейся на полу в моей первой нью-йоркской квартире. Белле, танцующей под дождем с бутылкой вина в руке. Белле, топающей по пожарной лестнице в три часа ночи. Белле, звонящей мне накануне Нового года из Парижа. Я думаю о Белле. И только о ней.

– Нет, – тихо говорю я одними губами. – Разбивали.

У Беллы пресекается дыхание. Она смотрит на меня, и в ее глазах я вижу все: каскад воспоминаний о годах нашей дружбы и томительные десятилетия моего одиночества, жизни без нее.

– Так нечестно, – вздыхает она.

– Да. Нечестно.

Волна неимоверной слабости накрывает нас обеих и тащит за собой на дно. Ладошка Беллы в моей руке становится все мягче и мягче.

Наступает четверг. Я сплю. Аарон лежит на диване. Джилл и сиделка дежурят у постели Беллы. Я нахожусь в пяти метрах от ее спальни, но не рядом с ней, и самые горестные, нескончаемо долгие последние мгновения ее жизни проходят мимо меня. Когда я просыпаюсь, Беллы уже нет.

Джилл организовывает похороны. Фредерик прилетает из Парижа. С одержимостью, достойной лучшего применения, они выбирают цветы. Фредерик хочет, чтобы церемония прощания была в кафедральном соборе. В сопровождении оркестра из восьми музыкантов. Где в Манхэттене отыскать полноценный госпел-хор?