– Какие-то пляски на костях, – сетует Аарон.

Два дня спустя, как она покинула нас, далеко за полночь мы сидим в ее квартире и накачиваемся вином. Вливаем его в себя литрами. Я не просыхаю уже сорок восемь часов.

– Не этого она бы хотела.

Наверное, думаю я, он имеет в виду похороны. Хотя – кто его знает? Может, ему претит вся эта разыгравшаяся вакханалия. И ведь он прав.

– Тогда давай сделаем так, как хотела бы она, – решительно предлагаю я. – Оторвемся по полной.

– И восславим жизнь?

Я морщусь. Я не желаю ничего восславлять. Почему такое случается в жизни? Разве это справедливо?

Однако Белла любила жизнь такой, какова она есть. Упивалась каждым ее мгновением. Каждой секундой своего существования на земле. Она любила рисовать и путешествовать. Любила крок-месье. Любила сгонять на выходные в Париж, на недельку в Марокко или на Лонг-Айленд, чтобы насладиться закатом. Она любила своих друзей, любила собирать их вместе и, беспрестанно наполняя их бокалы, брать с них обещание остаться на всю ночь. Да, она бы с радостью восславила жизнь.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Да будет так.

– Где?

Где-нибудь высоко-высоко, на крыше с террасой. Откуда любимый ею город будет как на ладони.

– У тебя осталась проходка от того дома?

* * *

Пятнадцатое декабря. Два дня спустя. Мы стоически выдерживаем похороны. Родственников. Погребальные речи. Проглатываем обиду, когда нас оттесняют на задний план, отодвигают в сторону. Вы члены семьи?

Выдерживаем бесконечные переезды. Огонь и камень, бумажную волокиту. Документы, письма и телефонные звонки. «Что? – слышим мы в трубке. – Нет! Только не это! Не может такого быть! Мы даже не знали, что она больна».

Фредерик не станет закрывать галерею. Они найдут управляющего. Галерея продолжит носить ее имя. «Лофт – далеко не единственное, что ты успела закончить», – мысленно обращаюсь я к Белле. Где были мои глаза? Почему я не замечала очевидного? Того, как она мастерски руководила галереей. Почему я не говорила ей об этом? Почему только сейчас, пересматривая ее жизнь в новом свете, я наконец вижу все ее удивительные свершения?

Мы собираемся в сумерках. Берг и Карл, друзья нашей безбашенной нью-йоркской юности начала двухтысячных. Морган и Ариэль. Девчушки из галереи. Два парижских приятеля Беллы, пара подруг из колледжа. Хорошие знакомые, с которыми она регулярно пересекалась на литературных чтениях. Все те люди, которые любили ее, тянулись к ее трепетной и нежной душе, восхищались ею, такой живой, цветущей и радостной.

Мы стоим на террасе, дрожим, кутаемся от холода в пальто, но и не думаем никуда уходить. Нам нужен воздух. Простор. Мы рассредоточились по террасе, образовав некое подобие полукруга. Морган вновь наполняет вином мой бокал. Ариэль многозначительно покашливает.

– Можно я кое-что вам прочту? – спрашивает она.

– Конечно, – подбадриваю ее я.

Из них двоих Ариэль более сдержанная и робкая.

– Месяц назад Белла прислала мне стихотворение, – начинает она. – И попросила прочитать его. Белла была не только великим художником, но и, не побоюсь этого слова, великим писателем. Была… – Ариэль негодующе встряхивает головой. – Но, так или иначе, сегодня вечером я хотела бы поделиться ее творчеством со всеми вами.

Она прочищает горло. Читает:

Несколько минут все мы храним молчание. Я знаю этот «кусочек земли». Эту окруженную горами долину, текущую по ней реку и нависший над ней туман. Место бесконечного покоя и умиротворения. Мой лофт.

Я плотнее запахиваю пальто. Холод пробирает меня до костей, но это и хорошо. Впервые после всех кошмаров этой недели я чувствую себя живой, из плоти и крови. Берг выходит вперед и читает отрывок из поэмы Чосера, строки, полюбившиеся Белле в выпускном классе. Читает виртуозно, на разные голоса. Мы смеемся.

Мы пьем шампанское и хрустим ее любимыми бисквитами, которые пекут в булочной на Бликер-стрит. Есть еще пицца из «Рубиросы», но к ней никто не притрагивается. У нас пропал аппетит. И чтобы вернуть его, нам нужна Белла и ее чарующая, преисполненная жизни улыбка.

Настает мой черед.

– Друзья, спасибо, что пришли, – прочувствованно говорю я. – Мы с Грегом уверены: Белла хотела бы, чтобы в последний путь ее проводили любящие ее сердца. И сделали бы это просто, без лишнего пафоса.

– Хотя Пафос Белле вообще-то нравился, – лукаво замечает Морган. – Особенно тот, что на Кипре.

Мы хохочем.

– Да, нравился, – соглашаюсь я. – Белла, словно задорный, звонкий заводила-дух, всех заражала весельем и радостью, никого не оставляя равнодушным. Я буду скучать по ней. Вечно.

Над городом проносится ветер, и в его свисте мне слышится последнее «прощай» Беллы.

* * *

Мы остаемся на крыше, пока не превращаемся в ледышки. И только когда у нас совсем коченеют руки и синеют лица, мы решаем отправиться по домам. Я обнимаю Морган и Ариэль и говорю им «до встречи»: на следующей неделе они зайдут к нам и помогут разобрать вещи Беллы. Берг и Карл уходят. Девушки из галереи просят не забывать их и заходить почаще. Я обещаю. У них открылась новая выставка. Белла очень ею гордилась. Я непременно посмотрю ее.

Мы остаемся вдвоем с Аароном. Не спрашивая разрешения, он провожает меня и забирается со мной в такси. Мы молча едем в центр. На одном дыхании проскакиваем Бруклинский мост. В кои-то веки он мистически пуст. Ни скопления машин, ни пробок. Дорога свободна. Мы подкатываем к дому.

Теперь уже я вытаскиваю ключи.

Мы открываем двери, поднимаемся в лифте, заходим в квартиру. Все, против чего я так ожесточенно боролась, теперь творение моих собственных рук.

Я скидываю туфли, забираюсь в кровать, растягиваюсь на простыне. Я знаю, что с нами здесь приключится. Знаю, как мы проживем эти мгновения.

Должно быть, я засыпаю, так как, открыв глаза, вижу перед собой Аарона, и в душе моей поднимается буря: осознание реальности, горечь потери, чувства утраты, воспоминания о последних месяцах обрушиваются на меня со страшной силой.