— Думаешь, она ревновала к Снежане? — написал Глеб и подумал про злую мачеху, что глядится в зеркальце и спрашивает: "кто на свете всех милее?"

— Может быть. Снежана была молодая и глупая. Марине такой побыть почти и не удалось. Не думаю, что можно было вернуть деньги — никакой разницы, знал Абрамов, что Влад его кинул, или не знал. Важно, чтобы никто не знал, из-за кого погиб Емеля, человек который ей верил и был ни в чем не виновен.

— Наверное, ты прав, — написал Глеб. Какое это теперь имеет значение? Горский был прав с самого начала: не следовало искать виновных. Надо было поверить, что убийца — случайный пьяница или наркоман.

— Если бы я писал роман, — продолжал Горский, — она бы у меня была окончательно безумна. Например, и ребенка бы у нее не было, а нам она бы наврала. Но для реальной жизни это как-то чересчур.

— Я верю в ребенка, — ответил Глеб. — Она в самом деле исчезла после школы, и если она была беременна, то в этом есть логика.

— Логика — плохой советчик. Если полагаться на логику — и принцип презумпции виртуальности, — мы не можем даже быть уверены, что беседовали сегодня с ней. Например, это мог быть Влад Крутицкий.

— Не похоже на Влада, — сказал Глеб. — Впрочем, я его плохо понимаю. Например, не очень представляю его на исповеди.

— О, это как раз легко, — ответил Горский. — Я таких знаю. Обычно религиозное сознание у них просыпается, когда они уже совершили столько грехов, что даже для атеиста перебор. Причем после пробуждения они, в восторге от обретенной веры, делают еще пару-тройку заурядных мерзостей… например, говорят любовнице, что она — Вавилонская блудница, и недоплачивают ей денег, которые они вместе украли.

В комнату зашел Андрей, посмотрел на Глеба:

— Чего делаешь?

— Так, — ответил Глеб. — Одноклассницу нашел в Сети, вспоминаю прошлое. Сейчас закончу уже.

Ему не хотелось рассказывать, что теперь он знает, кто убил Снежану. В задачках "Науки и жизни" ничего не говорилось о том, что убийца должен быть наказан. Его просто следовало найти. Это будет моя личная тайна, решил он. Она будет распирать меня изнутри, и мне будет казаться, что мир взорвется, если узнает. Как было когда-то у меня с Галичем, как было у Оси с Летовым.

На всякий случай Глеб спросил Горского:

— Ты не собираешь рассказать всю эту историю Вольфсону?

— Зачем? — удивился Горский. — Я не думаю, что Марина еще кого-нибудь убьет. Судя по всему, она где-то в Америке, а здесь все-таки другие способы решения проблем. Убийство выглядит слишком искусственным. Голливудским, что ли. А у каждого, кто жил в России, в последние пять лет убили кого-то из знакомых… в крайнем случае — знакомых знакомых. В Америке с проблемами идут в суд — даже такие психопаты, как твоя Марина.

Горский отсоединился, и Глеб повернулся к Андрею:

— Закончил, — доложил он.

— Странное это дело, — сказал Андрей, — находить старых знакомых в Сети. Я тоже как-то одноклассника нашел, где-то в Австралии. Скучал по нему много лет, а вот как нашел и стал переписываться, — понял, что мы стали совсем чужие.

— Вероятно, было бы тоже самое, если б он остался дома, — сказал Глеб, вспомнив Феликса.

— Да, наверное, но я не об этом. Понимаешь, Интернет дает возможность получить ответы почти на все вопросы, в какой-то момент кажется даже — вообще на все. Где сейчас тот или этот, что еще снял какой-нибудь режиссер, кому принадлежит та или иная фраза… ну, ты знаешь. И тут выясняется, что вопрос, оставшийся без ответа, зачастую куда ценнее. Чистая потенциальность, сеть возможностей.

— Я понимаю, — сказал Глеб, вспомнив, как он рисовал схему подозреваемых. Он и предположить не мог, что убийцей окажется девочка, с которой он четыре года учился в одном классе.

— И тогда задача — найти такой вопрос, на который Интернет ответа не дает, — продолжал Андрей. — Чтобы это, конечно, был не вопрос типа "Есть ли Бог?" или "Когда я умру?", а что-то вроде "Что я делал, скажем, 22 июня 1984 года?"

Хорошо, что я никому ничего не сказал, подумал Глеб. Даже если Шаневич знает, что Марина убийца, он тоже будет молчать. Для всех смерть Снежаны останется несчастным случаем. В истории русского Интернета не будет ни одного убийства.

Как странно, думал вечером Глеб, сеть любовников, о которой говорила Снежана, оказалась куда больше, чем можно было предположить. Она запуталась в ней словно муха — и погибла. Марина спала с ней, спала со мной и Владом Крутицким. И еще — с Емелей. Может, даже с Абрамовым, хотя об этом я не знаю. И спала с Чаком, даже родила от него ребенка. Абрамов и Емеля спали с Иркой, а Снежана спала с Беном, Андреем и мной. Он вспомнил, как в школе вычерчивал схему отношений в классе; тогда казалось, что она закончена, но потребовалось двенадцать лет, чтобы завязать на ней еще три-четыре узелка. Когда-то под плексиглазовым стеклом на столе у него лежала карточка с цитатой из Кортасара: "мы были как бы сплетены в гирлянду". А на обороте, невидимое никому, — продолжение: "позже я понял, что гирлянды бывают и траурные". Сеть, которую Снежана пыталась соткать, оказалась именно такой, траурной гирляндой на гроб Снежаны, на хрустальный гроб.

Вольфсон прав: жизнь немногое может добавить к тому, что мы поняли еще в школе. Мы были ранние циники, богатые отцовскими ошибками и крепкие поздним умом. Мы смеялись над родителями с их наивной верой в оттепель, в возможность перемен к лучшему, в наступление коммунизма к олимпийскому году — верой не просто наивной, но и давнопрошедшей. Мы узнали сладкий вкус государственной лжи и кислый, отдающий кровью, вкус частного предательства. Почти все мы увидели смерть друга раньше оргазма подруги. Мы думали, что лишены иллюзий и потому — неуязвимы.

Прошло десятилетие. Время оказалось не застывшим, но подвижным и ядовитым, как ртуть. Все, во что мы не могли поверить, сбылось. Наша тайная любовь стала телевизионной пропагандой. Мы верили, что живем в несокрушимом тоталитарном государстве, и наша вера оказалась смешной и наивной, как вывернутая наизнанку родительская вера в грядущую жизнь при коммунизме.

Теперь Глеб понимал, что история, случившаяся в десятом классе, — не про несовершеннолетних диссидентов, попавших в жернова системы, а про юношескую ревность и подростковый суицид. История простая и скучная, хотя от этого — не менее страшная. Не было никакого предательства, совершенного Чаком, никакого хитрого плана, придуманного Абрамовым. Были перепуганные родители, пытавшиеся спасти сына, и возомнивший себя богом шестнадцатилетний мальчишка, принимавший ответственность за то, в чем вовсе не был виновен. Удивительно, как много лет Феликс и Абрамов прожили, уверенные, что все было именно так, как примерещилось им на выпускном.

Глеб взял сумку и вышел в прихожую. Краем глаза он видел стол, за которым сидела Марина. Он вспомнил, как она говорила, что после Емелиной смерти испытывала только тоску. Ни ненависти, ни злобы, ни страха. Все эти чувства, неизменные атрибуты трагедии, остались в прошлом. Вместе с верой в коварство Абрамова и подростковым чувством справедливости, Марина долгие годы хранила в себе эту трагедию, словно застряв в том возрасте, когда впервые почувствовала внутри себя движение другого живого существа. Слишком поздно она поняла, что время трагедий кончилось.