Ходульный Свифт на негнущихся ногах подошел к Меррику, держа коробку перед собой. Меррик, словно ярмарочный факир, одним движением снял крышку с коробки вместе с красным платком. Народ в церкви ахнул и перекрестился. На поддоне лежала отрубленная голова капитана Маржарета. Открытый рот с высунутым сизым языком и вылезшие из орбит помутневшие глаза выглядели отвратительно и жутко.

Царь осмотрел нежданный подарок любезного англичанина и брезгливо поморщился.

– Убери это с глаз моих, посол. Ты в храме Божьем, а не в мясной лавке. Может, у вас в Европе и принято такие подарки в церкви дарить, у нас же подобный обычай почитается варварством, достойным одних лишь дикарей. Да и не кажется тебе, Иван Ульянович, что пользы от него живым для нас куда больше было бы?

Джон Меррик бесстрастно набросил платок обратно на голову капитана, сделав секретарю знак удалиться.

– Это был хороший воин, – спокойно ответил он. – Его трудно было взять живым. Но можно ли, ваше величество, учитывая столь дружеское расположение английской торговой компании, рассчитывать ей на торговые концессии по Волге и допуск к торговле с Китаем, на поиски путей к которому мы потратили уже более ста тысяч рублей золотом. Нам грозит полное разорение, если…

Михаил изумился такой наглости англичанина, пришедшего торговаться в Божий храм. Он нетерпеливо остановил поток красноречия посланника, жестко выставив перед собой ладонь, и раздраженно произнес:

– Не самое удачное время, посол. Поговорим с тобой позже.

Как только Меррик удалился вслед за своим секретарем, царь осмотрел своих вельмож и сухо спросил:

– Ну, кто еще хочет слово молвить или нет больше таких?

Народ в церкви безмолвствовал. Слышалось только шуршание одежд, чье-то тяжелое сопение с клироса и тихое покашливание кого-то, стоящего за массивным пилоном. Приободренный общим молчанием и видом отрезанной головы Маржарета, Салтыков вновь сменил поведение. Он ударил себя кулаком в грудь и воскликнул голосом, полным оскорбленного достоинства:

– Ты видишь, государь, оговорили меня, воры. Погубить хотели, а почему? Потому что крамольники! У меня на них листы допросные с показаниями сообщников есть, а у них на меня, кроме домыслов и подлой лжи, нет ничего. Это заговор, государь, против тебя, и я лично раскрыл его!

Произнося эту филиппику, Салтыков, видимо, все больше убеждался в своей правоте и неуязвимости. Плечи его расправились. Драная борода распушилась, как павлиний хвост. На губах играла самоуверенная ухмылка, которая, впрочем, сразу исчезла, как только заговорил отец Феона.

– Боярин Борис, как всегда, поспешен в своих выводах, видимо, он забыл, что спешащая нога спотыкается. Государь, на церковное гульбище мои друзья привели одного человечка, которого тебе интересно было бы послушать. Вели их пустить.

Михаил, у которого все происходящее в церкви вызывало живой интерес, нетерпеливо махнул рукой. Пышноусый стрелецкий пристав, громыхая саблей, немедля метнулся к выходу исполнять поручение. Вернулся он обратно почти тотчас. За ним, растерянно озираясь по сторонам, шли Чоботок и Данила-механоша, оба сильно смущенные окружением, в которое вдруг попали. Скоморохи волокли на длинной веревке крепко связанного Семку Грязнова по кличке «Заячья губа». Семка выглядел сильно помятым. С разбитым носом и большим фиолетовым синяком под правым глазом. Увидев своего подручного, Салтыков побледнел и стал отступать назад, пока спиной не почувствовал холодный металл бердышей царской охраны.

– Ну что, Семен? – произнес Феона, указывая ему на Салтыкова. – Вот боярин говорит, что оговорил ты его. Знать он ничего не знал и ведать не ведал. Так ли было?

В ответ «Заячья губа» ухмыльнулся во всю свою кривую рожу, сплюнул кровавую слюну прямо на церковный пол и прошепелявил, глядя на Салтыкова:

– Прости, Борис Михайлович, но мне на кол за чужие грехи идти причины нет. Я все расскажу.

После этих слов Семки Салтыков пошатнулся, как от удара, закрыл глаза и вдруг, упав на колени, стал ползать по полу, кланяться и просить прощения у всех оказавшихся в этот момент рядом с ним:

– Простите, люди добрые, все простите, – вопил он, кладя поклоны. – Бес попутал. Морок это все. Чары. Околдовали меня, зельем злым опоили. Не виноват я, это все они, враги рода человеческого…

Боярин бился в истерике, катался по полу и рвал на себе богатые одежды, изображая сумасшедшего. А может, и на самом деле тронувшись рассудком. Люди, крестясь, испуганно отступали от него подальше, а он все норовил поймать кого-либо за полы одежды, чтобы покаяться в своих грехах.

Царь смотрел на своего доверенного боярина и близкого родственника с нескрываемым презрением, какие мысли обуревали его сознание – неизвестно. Вспоминал ли он, что Салтыковы всегда были рядом даже в трудные годы опалы и преследований, думал ли, что Борис был любимым племянником его матери, любившей его едва ли не больше, чем сына? Все это могло быть, а могло и не быть в его мыслях, пока он молча наблюдал за беснованием Бориса.

– Взять его, – произнес наконец Михаил мрачно и жестко. – В кандалы, на съезжий двор, там разберемся.

Стрелецкий пристав с тремя стрельцами крепко схватили Бориса за руки и поволокли к выходу.

– Не замай! – вопил Салтыков, пинаясь и отбиваясь от их крепкого захвата. – Не замай меня! – рычал он как дикий зверь, пытаясь цепляться за доски пола и ноги людей. – Изыди, Сатано! Чур… чур…

Когда Салтыкова тащили мимо Семки Грязнова, боярин неожиданно вырвался из цепких рук охраны и бросился на слугу, никак не ожидавшего такого. Салтыков повалил связанного Семку на пол и зубами впился ему в кадык. Раздались чавкающий звук и хруст перегрызаемых хрящей. Когда пришедшие в себя стрельцы оттаскивали от стучавшего ногами об пол, хрипящего и истекающего кровью Семки бесноватого боярина, на лице его играла довольная улыбка.

– Сумасшедший! – перешептывались бояре ошеломленно, крестясь на старые почерневшие от времени лики святых на иконах. Однако взгляд, мимолетно брошенный Салтыковым на отца Феону, говорил об обратном. Он был не более сумасшедшим, чем любой из находящихся в церкви людей.

Феона и не сомневался, что сумасшествие боярина мнимое. Он невольно задумался над событиями последних дней и о своей роли в тех событиях. Правильно ли он поступил, не доведя расследование до конца и не открыв царю истинные цели заговорщиков? Имел ли он право поступать именно так? Столбовой московский дворянин Григорий Федорович Образцов, воевода, царский стряпчий и начальник Земского приказа при двух государях, не поступил бы так никогда. А чернец Феона Троице-Гледенского монастыря в Морозовице, что стоит на горе Гледен при слиянии рек Сухоны и Юга, поступил правильно? У инока Феоны не было больше обязательств перед земными владыками, он освободил себя от них, приняв схиму и взвалив на свои плечи куда более тяжелые обязательства. И в соответствии с ними он поступил правильно. Он спас людей, а его молчание спасло еще многих, кто мог бы попасть под жестокий пресс дознаний царских следователей. Уж он-то знал это не понаслышке.