Вечером Шутов изложил идею своим. Большинство не сразу согласилось уйти в срамной затвор: люди были смущены. Однако Саша, бывшая уже тогда главной помощницей Шутова и ясной душой всего приунывшего сообщества, сказала: «Это нам во смирение, надо делать, как говорит Василий Кириллович, и не гордиться перед грешниками, которых будем изображать». И началось. Накупили в комиссионках за копейки блескучих тряпочек и сорных париков, кто-то принес полуразбитые коробки старого, смешавшегося цветными прахами, театрального грима. Сперва новые затворники боялись разоблачения и провала, но весь окружающий мир удивительно легко поверил в падение Шутова и его богомольных сподвижников. Соседи по подъезду только качали головами, женщины куксились при виде легко одетых «проституток», а Шутова пытались вразумить, поминая его покойных мать и отца, морща тонкокожие носы в стальных очках на ярый алкогольный выхлоп. Водка, которой приходилось прополаскивать рот, чтобы убедительно дышать, бурлила толстым огненным комом и прожигала десны до самых зубных корней, а у девушек их бедные ноги мерзли в сетчатых чулочках докрасна. Но Саша не унывала и не давала унывать остальным, называя товарок по притону «полярницами». Однажды Шутов, будучи в образе, то есть точно в таком, как у алкоголика-матрицы, бумажном плащике и с нарисованными подглазьями, столкнулся прямо на улице со спокойным мужчиной из органов. Мужчина крепко держал за руку бутуза лет четырех, такого маленького синьора Помидора, норовившего пробить резиновым сапожком всякую лужу до дна, но взгляд мужчины и на прогулке оставался профессионально цепким, так что ребенок выглядел арестованным. Никогда Шутов не был так близок к провалу. Ему показалось, что профессионал из гэбэ, чья накопленная в шутовском организме рентгеновская радиация все еще не позволяла Шутову по утрам без головокружения вставать из постели, сразу поймет, что перед ним маскарад. Однако мужчина в штатском — на этот раз в большом, мохнатом, словно с добавлением конского волоса, пальто — только удовлетворенно улыбнулся, увидав бывшего проповедника приведенным в обыденное и низовое состояние. Было заметно, что у него не возникло по этому поводу ни малейших вопросов. И все вокруг тоже не сомневались, что, наблюдая дурное, они видят правду.

— И все равно, по мне, это как-то слишком экстремально, — проговорил Максим Т. Ермаков, хмуря лоб и пальцем обводя на покоробленной столешнице вспухшие круги от неизвестной посуды.

Пока обстоятельный Шутов рассказывал про свои злоключения, в комнате с иконами поубавилось народу. Люди тихо вставали из-за стола, крестились на заплаканные огоньки, пожимали Шутову пологое плечо и посылали Максиму Т. Ермакову от дверей выразительные взгляды — хотя что именно они пытались выразить и сообщить, Максим Т. Ермаков все равно не понимал. Девушки на кухне побрякивали мокрым фарфором, переговаривались молодыми ломкими голосами. За столом, кроме Шутова и Максима Т. Ермакова, остались только желтобородый старик, интеллигент с ожогом, кротко смотревший сквозь тусклые очки глазами цвета тройного одеколона, и Саша, что сидела облокотившись, положив угловатый подбородок на сплетенные пальцы.

— Пусть экстремально, странно, зато работает, — убежденно сказал Шутов. — Знаете, Максим, я был поражен, когда история, которой я боялся на Урале, один в один случилась в Пензе! Помните, пензенские затворники, вся пресса о них писала. Люди, ну пусть они сектанты, ушли в подземное убежище молиться Богу, а на них и журналистов, и милицию. Добывали их, как зверье из нор, а ведь они не хотели вовсе никакого шума, они, наоборот, хотели уйти от мира. А мир пришел и взял их в кольцо, не потерпел.

— Но ведь там, вроде, дети были, заболеть могли, — возразил Максим Т. Ермаков, смутно припоминая какую-то телепередачу про этих самых сидельцев, страшноватую дыру пещеры в глинистом откосе, мерзлые лохмы полиэтилена, оголенные корни, похожие, из-за стекающей по ним воды, на тающие грязные сосули.

— Максим, бросьте, — махнул рукой Шутов. — Разве в детях причина? Сколько у нас по стране аварийных домов, ни света, ни воды, с потолка валятся мокрые куски на столы, в постели. Кого волнует судьба живущих там детей? А погорельцы? Лично знаю ситуацию — семья мается в хлеву, от коровы отделяет загородка из досок, зимой внутри по бревнам иней толщиной с овчину, только, к сожалению, холодный. И что? Дали от государства материальную помощь: десять тысяч рублей. Нет, дети ни при чем, а дело, как сейчас говорят, в мессидже. Люди не просто ушли в землянку, а ушли за веру. И сразу — как антитела вокруг опасного вируса… То же было бы и с нами, поверьте, Максим. Если люди пытаются жить своей общиной по вере, в чистоте — это непонятно. А пьяницы, проститутки — это понятно. На понятное не обращают внимания, а нам того и нужно.

— Ну, как знаете, — пожал плечами Максим Т. Ермаков. — Вам теперь за доставку продуктов, может, деньгами давать? Раз вы никто не пьете.

— Ну, нет, — засмеялся Шутов, опять показывая торчащий вперед единственный резец, к виду которого Максим Т. Ермаков никак не мог привыкнуть. — А полоскание, а декорации? Вы как раз покрываете наши потребности. Так что пусть все остается как есть, за водку вам спасибо.

— Василий Кириллович, а можно мне? — вмешалась Саша, подняв руку, будто школьница за партой. — Мы, конечно, должны были Максиму про себя рассказать. Но я его почему привела? Иду сюда, смотрю — сидит на скамейке, весь белый, как гипс, и пистолет нюхает. Пистолет настоящий! А я еще раньше в магазине слышала, что здесь, во дворе, застрелили мужчину. Будто бы стреляла женщина, известная певица…

— Никакая не певица, — резко перебил Максим Т. Ермаков. Вдруг его тонко и глубоко уколола мысль о Маринке, о том, как она, должно быть, мерзнет в своем дурацком промокшем платье в КПЗ, где железо, решетки.

— Я что-то брякнула, Максим, простите ради Христа, — огорченно проговорила Саша, поставив медные бровки углом.

— Ладно, переживу, — проворчал Максим Т. Ермаков и ляжкой потрогал под столом разлегшийся портфель, в котором пистолет шевельнулся, будто нога потревоженного соседа. — Я вообще-то к вам собирался сегодня. Ну, еще до всякой стрельбы. Мне, честно говоря, приперло… Думал, тут темная водица, а мне надо занырнуть, отлежаться на дне. Теперь даже не знаю, как сказать…

— А как есть, так и говорите, — серьезно посоветовал Шутов. — Мы не слепые, видим, что ситуация у вас плохая. Контуры представляем в общих чертах, по компьютерной игре и по тому, что в подъезде дежурят товарищи в штатском. Сколько захотите, столько и расскажете, а мы посмотрим, чем помочь.

Максим Т. Ермаков неуверенно покосился на водочную бутылку с початым содержимым, подумал, не принять ли дряни для храбрости, но вздохнул и воздержался. Он хотел уложиться со всем рассказом максимум в десять минут, но вдруг ожил и потребовал слова главный государственный урод Кравцов, с магнием в страшных глазницах, с ним Стертый, все время пребывающий где-то в углу, неприметный и неуничтожимый, будто паутина. Возникли во множестве рядовые социальные прогнозисты, с белыми лицами-кнопками, значки на которых за полгода не стали понятнее. Вылез Вованище, держа добытые со дна кошельки, похожие на грубые черные ракушки. Максим Т. Ермаков попытался не показать, упрятать Маленькую Люсю, но она все равно тихонько проявилась и привела неясного ребенка, неизвестно, живого или мертвого. В этой части рассказа Сашины глаза наполнились слезами и загорелись на лице, будто выпуклые сильные лупы; девушки, убиравшие посуду, вышли из кухни и затеснились в дверях, причем чернобровая стала совершенно похожа на глупую матрешку, а другая, с длинным носом, в кочковатой и клочковатой куртке из чернобурки, теперь совершенно по-бабьи терла глаза углом головного платка.