Если долгий век, протянувшийся от последних лет царствования Екатерины II до начала двадцатого столетия, и принес с собой нечто новое, то этим новым была возникшая внутри империи потребность в современном политическом пространстве. Павел I поддавался искушению самозванства и в то же время вполне недвусмысленно выступал против современной политики. Связь с самозванчеством вполне вписывалась в традиционную политическую культуру, включавшую три компонента: традицию сакрализации абстрактного царя, которая, впрочем, не могла помешать вечному стремлению народа придать человеческие черты каждому конкретному государю; официальное отрицание современной политики; самозванчество, которое со временем все больше и больше проникало во все слои общества. Россия то клонилась к сознательному выбору в пользу современной политики, то возвращалась к своему собственному пути, порой незаметно для участников исторического процесса, то отступала в сторону решительного неприятия политики самодержавным монархом. Размышлять о судьбах самозванства в период с конца XVIII века – значит искать ответ на вопрос, чем современная российская политика обязана традиционной русской политической культуре.

Следует признать, что после поражения восстания Пугачева самозванство потеряло свою ударную силу в масштабе империи. Конечно, оно оставалось в XIX веке и даже распространилось на некоторые новые области, но угроза самодержавию в XX веке приобрела другую форму, название которой – революция. В 1902 году во время крестьянских волнений в Полтавской и Харьковской губерниях традиция самозванства проявилась в слухах о том, что некто, одетый как офицер, ходил по деревням и оглашал указ, предусматривавший, что «крестьяне должны присваивать себе землю в собственность». Такой тип сопротивления был практически неистребим. Революция 1905 года сумела вырвать у императора манифест, означавший институционный конец самодержавия и неограниченной власти. Контраст между двумя названными событиями, столь близкими по времени (1902‐й и 1905‐й), поразителен.

Революция привнесла в Россию новую модерную политику, которая стала основной общественной жизни. Она ответила, таким образом, на проклятый вопрос русской интеллигенции, ибо политическая новизна передавалась через другую новизну: зачатки общественных классов действовали совместно для достижения экономических и политических целей. Как произошел этот переход от толпы, сплотившейся под знаменем ложного царя, к народу, который следовал программам, основанным на таких современных понятиях, как политическое представительство и народный суверенитет?

Уже с 1860‐х годов стали заметны новые институционные подходы, новое отношение к закону и собственности, но все это было еще вне политической деятельности как таковой. Участники этого процесса не могли или не хотели дать развитие росткам нового в политике. Деление общества на сословия, установленные правительством, которое юридически определяло их обязанности и привилегии, было стратификацией, типичной для старого режима и не принимавшей в расчет новые отношения, о которых говорилось выше. Сословия были неотделимы от самодержавия: сохранение царской власти зависело от их существования, и наоборот. Границы сословий находились в состоянии растущего противоречия с реальным положением многих людей, членов этих сословий. В этом смысле можно сказать, что в период между царствованием Екатерины II и 1905 годом социальная идентичность была выражена слабо.

Неудача дворянского выступления 1825 года существенным образом сказалась на дальнейшем формировании дворянства как класса. Сеймур Беккер считает, что накануне 1917 года дворянство было не более чем юридической фикцией, защищенной законами. В период революции 1905 года и последующих выборов в Думу, когда отчуждение земли стало реальной угрозой, дворянство проявило себя политической силой, принимая активное участие в дебатах о системе голосования и имущественном цензе, отстаивая монопольное право на многие преференции. Тогда, добавляет Беккер, дворяне-землевладельцы, несмотря на упрямую приверженность архаичным социальным формам, де-факто сформировали класс, который впрочем, не смог получить дальнейшего развития и роста в десятилетие конституционного эксперимента в России.

Буржуазию же называют «великим отсутствующим» в политической истории Российской империи. Зачастую в историографии говорится, что русский буржуа готов был выразить себя политически, но ему помешала мировая война. Эта интерпретация развития буржуазии возникает во многом из‐за терминологической путаницы, когда «модерность» смешивают с понятием «индустриализация». Индустриализация возможна и без политического участия классов, а модерность невозможна. Поэтому мы не считаем, что Октябрьская революция прервала процесс развития буржуазии западного типа, который спонтанно привел бы к конституционным и демократическим переменам. Капитализм не произвел в России социальные и институциональные формы, подобные английским или французским. Постоянный конфликт между военно-автократическим поведением власти и рационально-капиталистическим поведением буржуазии делал невозможным диалог и, следовательно, формирование политического пространства. Да и сама природа царского режима, социальная дезинтеграция и правовая система были факторами препятствующими спонтанной эволюции к современной демократии. Исследование экономики, бизнеса и власти последних десятилетий самодержавной России позволяет сказать, что: (а) высшая бюрократия до конца придерживались произвола в законодательстве и правоприменении по отношению к бизнесу, (б) вмешательство самодержавия в экономику не уменьшилось, (в) буржуазия, в том числе ее промышленные лидеры, не планировала захвата власти даже в междуцарствие 1917 года, (г) политический либерализм, как и многие модерные ценности, оставался в 1917 году понятием, в значительной степени чуждым российским деловым кругам. Антагонизм между торговыми и промышленными интересами, с одной стороны, и самодержавием, с другой, был связан с политическим отсутствием буржуазии. В решающий для будущего страны период (1880–1914) лидеры буржуазии выбрали союз с высшей бюрократией, а не объединение между собой. За два столетия своего существования торговцы и предприниматели не смогли выработать единого общественного или политического сознания и накануне Первой мировой войны еще не составляли класс в западном смысле слова.

Однако в 1905 году широкие слои населения оказались втянуты в политику. В 1902 году земства выработали программу, в которую входили такие требования, как правовое государство, свобода печати, гражданское равенство. В 1904 году появился Союз освобождения как единый фронт либерализма. Параллельно с этим на протяжении десятка лет социалисты пытались более или менее успешно политизировать рабочие забастовки, а студенты превращали даже похороны и поминки в антицаристские митинги.

С этого времени предметом критики стал сам тип правления. Стратегия, которую Александр II объяснял Бисмарку, себя исчерпала; самодержавие больше не контролировало политическую мысль, но это еще не был универсализм современной политики в Российской империи. Для этого нужны были новые социальные силы и институты, которые бы их воплощали, так же, как и участие деревни. Решительный шаг в этом направлении был сделан рабочими и крестьянами. В 1905 году крестьянство коллективно выдвинуло свои требования. В середине февраля 1905 года распространились слухи о Золотой хартии, изданной монархом, в которой провозглашалась конфискация помещичьих земель. Это был архаический прием, но он непосредственно предшествовал современной политической борьбе. На указ от 13 февраля, разрешивший крестьянам подавать жалобы, что было запрещено со времен Екатерины II, деревня ответила движениями, в которых такие традиционные лозунги, как раздел земель, сочетались с социальными требованиями экономического и политического характера, причем последние звучали в унисон с городскими. В конце июля состоялся первый съезд Всероссийского крестьянского союза, а беспорядки в деревне достигли своего апогея в конце года. Во время апрельских выборов 1906 года в Думу крестьянство в массовом порядке примкнуло к тем, кто выдвигал политические альтернативы самодержавной власти, и не занималось больше вопросом о физической подлинности тела царя. Борьба рабочих также усилилась. Забастовка начала января 1905 года была частью трудового конфликта, по причине которого рабочие обратились к царю с жалобой на хозяев и администрацию. Николай II приказал расстрелять мирную демонстрацию, и этот день вошел в историю как Кровавое воскресенье. Солидарность интеллектуальной России и рабочее стачечное движение в крупных городах изменили общий характер движения и придали оппозиции политическую глубину и социальный размах, которые пыталось избежать самодержавие. Иначе говоря, те уступки, которые общество смогло добиться и на которые самодержавие осмелилось пойти в XIX веке, были столь ничтожны, что в 1905 году взорвалась вся страна.