Сгорали свечи, над курильницами вился дымок, более горький, чем на юге, вздыхал неожиданный в такой глуши, но очень хороший орган, а Лионель, хоть и видел все, вернулся в другой храм и в другое время. Рядом молчала мать, кусал губы Эмиль, ничего не понимал одетый в черное Арно и грозовой тучей застил свет Бертрам. Валмона матери тоже пытались припомнить… Мужчины замолчали после первой же дуэли, затем Ли одного за другим прикончил любовника одной распустившей язык дряни и брата другой. Этот намек поняли даже Колиньяры.

Органные стоны уступили место слову. Франциск был прав, переведя богослужения на язык, понятный каждому крестьянину, но сегодня Ли предпочел бы гальтарскую службу или, того лучше, морисскую, хотя багряноземельцы своим богам вряд ли поют.

Заученные в детстве фразы будоражили память, былое кидалось на грудь неотвязным злющим псом, но Савиньяк раз за разом отпихивал залитую отцовской кровью морду. Он не имел права помнить больше, чем нужно, и приехал в Альт-Вельдер не за прошлым. Договор с Бруно прикрывал спину, армия и гарнизоны начинали избавляться от грязи, но залатать пробоину – еще не значит пристать к берегу. Несвихнувшаяся часть Талига получила передышку, только вряд ли долгую.

Эпинэ и Левий увели часть горожан – ту, которую задело меньше всего, и теперь они стали заботой Бертрама. Заодно беженцы оттянут на себя самую настырную часть бесноватых, и в столице установится, а может, уже установилась какая-то власть, которой нужно город кормить. Где брать провизию? Разумеется, в окрестностях, постепенно отдаляясь от Олларии и растаскивая зелень туда, куда она сама еще не добралась. В Альт-Вельдере играл орган, а в десятках городков и сёл вчерашние соседи безвозвратно делились на мародеров, беженцев и тех, кто готов драться, но поди различи их в закипающем котле, которым становится внутренность Кольца Эрнани. Такая мирная, такая зажиточная, ни разу между Франциском и Альдо не видевшая ни чужой армии, ни мятежа… А ведь не будь полоумного анакса, Оллария получила бы наглотавшегося зелени Штанцлера. Это было бы похуже вождя всех варитов!

Память снова показала зубы, потому что кансилльер принялся вредить после казни Борна, для спасения которого не шевельнул и пальцем. Тогдашнему Ли было не до политики, но позже он попытался разобраться в том, что произошло, почти сожалея о своем отказе присутствовать на допросах. Сильвестр предлагал молодому графу пропуск в Багерлее, однако Ли ответил, что доверяет суду и приедет только на казнь. Эти слова и вытащили его из Торки. Так, по крайней мере, утверждал дядюшка Гораций, и он же рассказал, что на вопрос о причине убийства Борн ответил: «Савиньяк меня убедил сложить оружие». Хурии сочли это издевательством, но иного ответа они не дождались. Предводитель мятежников держался твердо, а Сильвестр в те поры склонялся к милосердию. Не будь убийства, да еще столь подлого, Борн отделался бы заключением, однако граф предпочел отрезать себе дорогу назад. Эмиль считал это трусостью, Ли отмалчивался, но сам мостов не жег никогда, как и Алва.

Орган вновь завел что-то умиротворяющее, грустное и знакомое. Вариации на эту тему звучали в доме Капуль-Гизайлей… Мать жалела баронессу и саму по себе, и вместе с Эпинэ, Лионель тоже предпочел бы, чтобы красавица осталась жива. Жена Констанса многое видела и многое запоминала, а рассказы барона теперь стали важней его антиков. Бросающие столицы и шарахающиеся от моря холтийцы, сгинувшее без следа Саймурское царство, жмущийся к берегу султанат, три ринувшихся на сушу моря, что слились в людской памяти в единый потоп… Искать во всем скрытый смысл глупо, не искать – еще глупее. Чтобы «стать» Фридрихом, Ли не только расспрашивал шпионов и дипломатов, но и читал посвященные «Неистовому» оды и добывал копии с заказанных принцем миниатюр. Что было важным, а что – дурной тратой денег и времени, Савиньяк не знал, но бой у Ор-Гаролис он выиграл. Понять высший промысел совсем не то, что разгадать замысел дурака, однако понять необходимо.

Служба продолжалась, спасибо хоть память унялась и думать больше не мешала; только в самом конце, подавая руку баронессе, Ли вспомнил брошенный по кэналлийскому обычаю к ногам матери синий плащ. Вдова маршала Савиньяка его подняла и накинула себе на плечи, принимая служение длиной в одну из двух жизней – ее или Рокэ.

– Ей ничем не помочь, – вздохнул дядюшка Гораций, когда мать ушла.

Рокэ не спорил.

– Все, что я могу – это отобрать у дриксов Гельбе, – сказал он, – и я отберу.

Через девять лет он это сделал, еще через три – пропал.

Небо над Альт-Вельдером успело стать густо-синим, как грифель, которым фок Варзов обозначал врагов. Стареющая луна смотрелась в еще не подернувшиеся ледком лужи, а над башней, что-то обещая, повисла крупная звезда.

Дамы в сопровождении брата хозяйки ушли, чтобы, согласно бергерскому обычаю, вернуться, когда мужчины поднимут первую чашу. Двери западного флигеля были распахнуты, окна ярко освещены – Придды знали толк в самых разных традициях.

– Все сделано очень достойно, – сообщил барон Райнштайнер, – нам остается лишь занять место за столом, не так ли?

– Да, – подтвердил Лионель, потому что бергеру требовалось подтверждение командора Горной Марки. – Кстати, господа, вы ведь слышали, что Вальдес собирается обойти Бирюзовые земли и плыть на восток, пока достанет пресной воды?

Ариго откровенно удивился, Райнштайнер не удивился, но уточнил:

– Я слышал, как об этом говорил молодой Фельсенбург, и нахожу эту затею приемлемой, но несвоевременной. Вы полагаете иначе?

– Я хочу понять, почему этого и еще многого другого никто не сделал до сих пор. Идемте, господа, негоже заставлять дам ждать.

400 год К. С. 6-й день Осенних Ветров

Бергерская тризна не задалась, вместо нее случился добродетельный провинциальный обед, на таких Ли в юности сиживал не единожды. Иногда подобные трапезы спасают свеженькие женские личики, иногда – мастерство поваров и местные деликатесы. На сей раз повезло и с тем, и с другим. Хозяйка была хороша, гоганни в бергерских ленточках – прелестна, но всего лучше оказалась утка с шафраном, впрочем, выдержанная «Змеиная кровь» была ее достойна. Савиньяк отдавал должное и тому, и другому, однако привнесенная хозяевами изысканность явно смущала офицеров бергерского конвоя, а беднягу Ариго и вовсе лишила свойственного ему аппетита. Райнштайнер преспокойно ел и пил, но молча, гоганни Мелхен раскрывала ротик, лишь отправляя в него кусочек съестного, а Придд с сестрой беседу поддерживали, но не вели, да этого и не требовалось. Говорила баронесса Вейзель, и она имела на это право. Хотя бы на это.

Ли не знал, как и когда его собственная мать впервые увидела отца, что он сказал, что она ответила… Хотел бы знать? Теперь – да. Проэмперадор слушал об отплясавшем свое марагонском празднике и видел, как к пышущей здоровьем и уверенностью в своих чарах девице подходит чопорный капитан. Пара знакомится, чинно ест знаменитые пирожки, дефилирует мимо телеги с игрушечными бедами, присматривается к танцующим, входит в круг. Они не торопятся – любовь ведет их широкой, проторенной тысячами бергерских башмаков тропой, но это несомненно любовь. Она длится год за годом, пока ее не обрывает пуля. Нелепая, случайная, беспощадная.