– Милая, милая, Женечка моя, любимая, держись, родная, держись, мы скоро приедем, там нас уже ждут, там хороший доктор, настоящий, они всё сделают как надо, вот увидишь… – Он не знал, какие слова правильные, а какие произносить нельзя, и что в этой ситуации ему следует делать, обнадёживать и подбадривать, демонстрируя лживую надежду, или страдать вместе с ней, дав волю сочувствию и слезам и явив ей собственную слабость и безутешность. Как и все, кто был с ним в машине «Скорой помощи», Павел Сергеевич Царёв не мог знать, чтό его жена понимает, а какие слова не достигают её рассудка. Женя лишь едва заметно шевелила губами, наверное, стараясь что-то выговорить; возможно, она просила пить или это было просто сокращение лицевых мышц умирающего организма.

– Я, это я всё, я виноват перед вами, родная, прости меня, слышишь, прости, это я, старый идиот, я должен был остаться там вместо Юры и Алеши, а ты не смеешь умирать, ладно? И с Аврошенькой всё будет хорошо, в этом все уверены, ты не беспокойся, моя хорошая, и с тобой и с ней, со всеми нами, моя любимая, ты ведь слышишь меня, да, слышишь? – Слова вытекали сами, он уже не контролировал того, что сам произносил: звуки, складываясь в слова и фразы, изливались свободным потоком, который будто выталкивался изо рта неким неисправным механизмом, утратившим регулировочный клапан. Он и на самом деле был в полном отчаянье, он и правда не знал, как поступить, что ему сделать прямо сейчас, здесь же, чтобы избавить её от мук, а себя от неверия в свои собственные слова. Он даже не хотел пока думать о дочери – это было бы чересчур, этого можно было бы уже не одолеть, и он это знал, заставив себя смириться с мыслью, что с ней всё хорошо и что слабые ожоги, пришедшиеся ей на лицо, устранятся бесследно, а даже если и останутся те или иные следы, то и пускай, он ведь не станет любить своё сокровище меньше, чем любил до этого, свою Аврошку, свою единственную утреннюю зарю.

– Женечка, Женя, – он слегка сжал ей руку, чтобы привести жену в чувство, – ты слышишь меня? Скажи что-нибудь, моя хорошая, скажи, чтобы я не мучился, скажи, ладно?

Человек в белом халате, что находился справа от него, отслеживая капельницу и время от времени добавляя в колбу раствор, обратился к нему:

– Павел Сергеич, вам лучше пока не разговаривать, вашей супруге теперь надо бы поберечь силы. Она, если вас услышит, вполне возможно, станет дополнительно переживать, а это сейчас нехорошо для неё, извините, конечно.

– Ну да, ну да… – опомнился Царёв и снова повторил, уже несколько отстранённо, – ну да… – и замолчал, глядя на покрытое багровыми вздутиями лицо своей жены. «Странно, что глаза не задело, – подумал он, не в состоянии отвести от Жени взгляд, – а, может, Бог даст, на самом деле обойдётся: даже если и рубцы останутся, плевать, главное, не потерять мою девочку, обеих их». Подумал и поразился тому, что не о ней сейчас первая мысль была его, не о Женюре, и даже не о них обеих, девочках его любимых, а о самом себе, что сам он, проклятый, не сможет этого пережить, а что жена сделается калекой, не так и важно, он и калеку будет любить не меньше, чем любил до того. И снова – «он»… а как же она, разве любви его и заботы хватит, чтобы женщина, оставаясь благодарной ему, перестала ощущать своё уродство и забыла о себе ради его паскудного благородства?

Она снова приоткрыла запавшие веки, и взгляд её внезапно стал осмысленным.

– Павлик… – с трудом выговорила Евгения Адольфовна… – Павлуша…

– Что?! – вздёрнулся он, отстранив рукой врача, попытавшегося было не допустить его к ней. – Говори, моя хорошая, что, как ты, скажи – держишься?

– Паша… ты посмо… трел ра..сска..зы? – преодолев дикое усилие, по слогам выговорила она. Ему не сразу удалось постичь смысл сказанного женой, хотя и показалось, что он сумел разобрать её слова, сложенные в короткий вопрос.

– Что, милая, какие рассказы, ты о чём? – И снова склонился над ней: – Как ты себя чувствуешь, мы уже скоро, потерпи ещё чуть-чуть, уже скоро приедем…

– Куда при… е..дем… за..чем?.. – вышептала Евгения Адольфовна. – Ты ус… пел их… посмо… треть… или… пока… ещё нет?.. Не чит-ал?..

– Господи! – едва не заорал он, – да какие ещё рассказы, Женечка, ты о чём вообще?! Потом это всё, потом, после поговорим. Ты главное крепись, ты думай о хорошем, об Аврошке нашей, о… – на мгновение он запнулся, но тут же вновь подхватил свои слова. – О папе своём Адольфе Ивановиче: вот починимся, подправим здоровье, и в гости к нему поедем, да? – Преодолевая отчаянье, он выдавил из себя фальшивую улыбку и переспросил: – Поедем?

Женя не ответила. Нет, веки её всё так же продолжали оставаться разомкнутыми, глаза, как и раньше, смотрели всё в ту же точку, помещавшуюся в середине лба Павла Сергеевича Царёва, а тусклый свет в салоне медицинского микроавтобуса всё тем же слабым отблеском отражался в её расширенных зрачках. Но самой её больше не было: Евгения Адольфовна Цинк умерла в ту секунду, когда он спросил об отце, так уж совпало. Всё кончилось: остатки жизни, дотлевающей в её изуродованном теле, утекли безвозвратно, обретя другую вечность, быть может, ту самую, в которой тень её, высветленная до неузнаваемости, когда-нибудь явится вновь – в эти степные места в вечерней полутьме, чтобы коснуться своим белёсым краем этих сумерек и приблизить наступление другого дня, и ещё одного, и следующего… из которых сложится эта неизбывная вечность… Так подумалось Жене в момент, когда душа её оторвалась от обожжённой плоти, но плоть эта ещё не успела расстаться со своей живой тенью.

Павел Сергеевич так и не сумел дождаться ответа жены на свой вопрос. Доктор, стараясь сделать это поделикатней, скосил глаза на часы, фиксируя время смерти. Затем слегка прижал рукой ладонь Павла Сергеевича и сочувственно произнёс:

– Можете прикрыть ей веки, ваша жена умерла, – после чего привычным жестом приложил два пальца к артерии на шее Евгении Адольфовны и утвердительно кивнул напарнику. Затем обернулся к водителю и негромко, чтобы не нарушать трагического момента, скомандовал: – Всё, Коль, сообщи на базу, скажи, возвращаемся. И этим, – он кивнул в сторону чёрной «Волги», рассекающей перед ними пространство, – поделай фарами… и разворачиваемся, что ли…

Не считая сопровождающих лиц, они летели в Москву вдвоём, сам он и Настасья. Третьим был металлический контейнер, который летел тем же самолётом. Царёва даже не стали спрашивать: контейнер с телом его жены разместили в салоне, в самом конце, ещё в день её смерти, отказавшись от идеи перевозить его в грузовом отсеке. Понимали – не позволит он такого, чтобы вместе с железяками летела и разным техническим мусором.

Аврошку Павел Сергеевич решил какое-то время в Москву не перевозить, по крайней мере, до тех пор, пока не завершатся печальные процедуры, связанные с похоронами. Не хотел, чтобы дочь прикоснулась к этому с того или другого бока. Просто не мог себе представить, что будет, когда девочка, практически ослепшая после ужасной травмы, узнает о смерти матери. Быть может, сразу она и не поймёт, что это означает, но наверняка будет постоянно спрашивать, почему мама не приходит и когда ей можно будет рисовать и смотреть как всегда, а не на эти непрозрачные тряпочки на глазах.