Его не тронули, конечно, тем более учитывая страшную трагедию, но дело всё же завели, нашли крайнего, хотя по сути и невиновного. Ему об этом пилот сообщил, решился: был уверен, что не даст Царёв свершиться неправосудному делу. Тот же прямо из самолёта связался с Центральным Комитетом, сказал, если кто-то пострадает, кроме него, завтра же уйдёт в отставку, он по возрасту пенсионер – всё. Когда сели на Чкаловском, вопрос был закрыт, он уже потом узнал, когда на девятый день поминали Евгению Адольфовну.

Это был первый раз в его жизни, когда так безнадёжно опускались руки, когда он искренне думал, что, быть может, эта же самая жизнь, втянувшая его в свой последний, самый счастливый оборот, теперь испытывает его на прочность, заставив ещё раз окунуться в эти адовы дни, страшней которых не было ни во владимирской тюрьме, ни на колымском золотом прииске, когда он умирал, но выстоял, не потеряв надежду; ни потом, когда одна за другой преследовали неудачи, начавшись сразу после первого спутника и многолетне тянувшиеся дальше, о чём не ведает человечество, но хорошо знает сам он.

Болело сердце: ныло так, что, казалось, от этой боли лопнет что-то в рёбрах и, разорвавшись, прорвётся наружу комьями горящего грунта, наподобие тех, что выбрасывали из-под себя обломки его «Протона». Подумал спросить у Насти пилюлю, но та всё ещё пребывала в полукоматозном состоянии, и он не решился. «Чёрт с ним, – сказал себе, – лопнет, значит, так надо», и тут же вдогонку мысль пришла, что похожее было с ним, но слабей – когда Первый разбился, самый любимый орёлик. И спрашивал себя Павел Сергеевич, добавляя новой муки к той, что и так не отпускала: скажи ему теперь – выбирайте, гражданин Царёв, чего вам по жизни нужней, Женюра, супруга ваша, любимая и живая, вместе с видящей на все сто дочкой, или же открыть человеку космическую даль, о чём всегда болело и просило ваше сердце. Или – или. И не знал он, что ему ответить самому себе, отгонял от себя такое, не умел побороть этот бред.

Звонили люди, шли телеграммы, от Совета Министров пришла на адрес ОКБ за подписью Косыгина, ему позвонили и зачитали. От Академии наук, от Келдыша, но он даже не вдумывался. Сначала отвечал, слова какие-то мямлил, пытаясь соблюсти приличия своего высокого положения, потом бросил – устал благодарить за сочувствие, выслушивать скорбные речи, когда искренние, а когда дежурные. Женюру-то его мало кто знал, а ему и не хотелось, чтобы узнали, даже мёртвую. Она принадлежала ему и дочери – больше никому.

Стоп! Только сейчас он понял вдруг, что этот Цинк карагандинский, отец её, ничего не знает о смерти, никто не мог сообщить ему, кроме самого Царёва. Надо было звонить. Но сначала дождался человека: из Моссовета прислали, выделенного для организации траурных мероприятий. Зашёл, в чёрном, при таком же галстуке, уважительный, негромкий, хотя сразу ясно, что ушлый: кого только, видно, не хоронил и кому только в этом деле не способствовал. Схватывает до того ещё, как успеваешь подумать, и сам же тихими словами мысль твою вежливо опережает. «Мне б таких парочку в ОКБ, – подумал Царёв, – не думать и командовать, а с делами управляться, с текучкой, чтобы малостей никаких не упустить». И снова ужаснулся – о чём это он, Господи Боже, что за грязная помойка в голове у него, ему бы самое время голову пеплом посыпать, а он об ОКБ подумал, пропади оно пропадом вместе со всеми ракетами и космодромами.

– Так что вы хотели предложить, любезный? – сухо спросил он визитёра.

– Что угодно, Павел Сергеевич, – чуть склонив голову набок, ответил тот, – вот, извольте сами взглянуть, – и положил на стол альбом с вариациями похоронной атрибутики, в цвете, на глянцевой бумаге. – Транспорт подадим, куда сами решите. Только просили бы заблаговременно подсказать, сколько народу будет, для планирования доставки от места к месту. – Он скорбно покачал головой, отрабатывая номер, и добавил, – и с местом поминания просили бы определиться, если возможно, без затяжки, любой зал или же ресторан к вашим услугам, Павел Сергеевич, если только пожелаете. И касательно затрат не велено беспокоиться, городские власти вопрос этот зачисляют на себя, такое принято решение по вашему случаю, оттуда звонили, – и неопределённо указал пальцем в потолок.

Этот невидный, угодливо скроенный человек в казённом костюме с чуть заискивающей улыбкой и каким-то деревянным сочувствием, которое он сейчас пытался старательно изобразить, эти подобострастные фигуры речи, преисполненные уважительной покорности и привычно закамуфлированного равнодушия, эти намёки на высшие силы, неизменно бдящие и не забывающие сынов своих – всё это сейчас напоминало Царёву дурной сон, мутную кашу, сваренную из гоголевских издёвок с примесью чеховских насмешек, но только без иронии и горькой печали.

– Ничего такого не надо, уважаемый, – коротко отозвался Павел Сергеевич, – гроб прошу самый простой, без финтифлюшек. И организуйте, пожалуйста, место в колумбарии на Донском, и там же прощание. Тело забираем из морга, так что один траурный автобус – всё.

Тот понятливо кивнул и сделал заметку в блокнотике, после чего решился уточнить:

– А с людьми что?

– С людьми ничего, – отрубил Царёв и поднялся, давая понять, что аудиенция закончена, – на послезавтра, на 11 утра.

Агент понимающе сделал глазами, попрощался и удалился, неслышно прикрыв за собой дверь. Царёв прошёл в спальню и стал задумчиво перебирать бумаги Евгении Адольфовны. Однако того, что искал, не обнаружилось: оно и было понятно – её записная книжка наверняка осталась во владиленинской квартире; потом же, когда перевозили тело и решали с Аврошкой, было уже не до мелочей. Он поднял трубку, набрал номер и коротко распорядился:

– Гурьев, свяжись с Шестаковым, пусть выяснит прямо сейчас: Цинк Адольф Иванович, работает предположительно в проектном институте, в Караганде, маркшейдер. Нужен рабочий телефон, срочно. – И дал отбой, бросив трубку на рычаг. В аппарате тренькнуло, отзываясь на удар, и Павел Сергеевич подумал вдруг, что они никогда не говорили с Женюрой о Боге, вообще никогда. Никто из них так и не завёл этот разговор первым: другой же, становясь в этом деле вторым, наверное, просто не посчитал для себя нужным открывать эту новую для обоих тему. Он даже не поинтересовался, была ли она крещёной, хотя, с другой стороны, какое там: родилась во время войны в глухой промышленной провинции – самый неподходящий вариант нырнуть при рождении под Богово крыло. И сразу – степь, такая же в этом смысле безрадостная перспектива жития при меднорудном карьере и отсутствии разрешённого упоминания о Христе и его апостолах. Дедушка её вроде бы как-то подкован был по церковной части, но точно он не помнил, говорила она ему об этом или это стало его личным домыслом.

Сам он был крещён ещё в раннем детстве, там же, где родился, на Украине: бабка с дедом отнесли его в храм в первую неделю, не спросив у матери, которая сразу, как родила, стала постепенно отдаляться от ребёнка. Однако тем дело для Павлика и окончилось: ко времени, когда мало-мальски созрел головой, ни соборов, ни крестов, ни всякого остального церковного и туманного в жизни его уже не стало, зато началось другое удивление – первыми летательными аппаратами, смелыми лётчиками, и мечтание о других небесах, хотя и расположенных близко к тем, с каких привычно вещали про истину и любовь. «Совесть, – думалось ему, – она и есть тот самый Бог, о котором так много и не слишком конкретно рассуждают верующие, – совесть и вера в собственные возможности».