Папа, казалось ей, получался интересным. Во всяком случае, если говорить о нём, как о персонаже. Слово «герой» ей не нравилось, от него веяло чем-то чрезмерно далёким, наигранно-высокопарным. Такое слово слишком часто звучало у них в каражакальской поселковой школе: и когда речь шла о литературных именах, и параллельно, когда им вдалбливали параграф за параграфом, из чего сделан костяк единственно верной коммунистической идеологии и почему завоевания советского народа есть самые наипервейшие среди всех остальных мировых достижений.

Она, конечно, будучи вечной отличницей, толкования эти слушала, но воспринимала их больше ушами, чем головой. Несколько раз озадачивала вопросами отца, прося его помочь разобраться во всех этих наворотах, где почему-то концы не увязывались с началами, сами же начала брались неизвестно откуда, хотя предполагалось-то всё иначе, если отмотать от самого первого параграфа. Адольф Иванович даже не отшучивался, просто отворачивался и уходил, всякий раз находя причину увернуться от такого разговора. Поначалу это её удивляло: казалось, дело-то понятное, простое, если разобраться, доходчивое – всего лишь требуется понять, отчего все они живут в вонючем бараке, если трудовому народу обещан рай. А они ведь были именно такой народ, самый что ни на есть трудовой, хотя и имели фамилию, трудную для запоминания, но зато лёгкую, чтобы быстро и без запинки выговорить на одном коротком выдохе.

Потом отучилась спрашивать, свыклась и с бараком, и с мыслью, что другая жизнь, если и имеется где-то ещё, то всё равно никогда и никаким боком не коснётся их, потому что слишком далеко расположена от этой степной местности. Да и папа с его вечными картами рудных залеганий никуда уже отсюда не денется, пока тут не выберут всю медь, или какая-нибудь новая война не разбомбит эти его степные пейзажи. И лишь через годы, когда она начала учиться в Политехе, до неё потихоньку стало долетать, отчего её отец так упорно уклонялся от любых разговоров, так или иначе связанных с героической тематикой. Однако выводы её верными так и не стали: она полагала, что папу вечно мучила совесть за то, что не воевал он в тот момент, когда на фронте тысячами гибли люди, а всё это тяжёлое время пробыл в тыловой провинции. Других мотивов Женя для себя не находила. Ну а потом закрутилась в учёбе, в суете большой Караганды, и папа как-то сам по себе отодвинулся, ушёл чуть в сторону, унеся с собой остатки редких сполохов её памяти об их тогдашней жизни посреди голой степи.

Теперь же, когда начала писать, картинки тех далёких времён стали неспешно восстанавливаться, собираться по крохам, и оказалось, что всё то, во что раньше не вглядывалась, на деле медленно выстраивалось в некую картину, плотно собранную и туго сжатую, где нашлось место описанию мелочей их жизненного быта, начиная от заполонивших скудное пространство обитания холщёвых папиных рулонов, от стопки его же маркшейдерских чертежей, от дедушкиных колёсиков и пружинок до запахов цветущих волошек и увядающего ковыля, керосинового фитиля, мокрой ржавчины, всепроникающей рудной пыли и подгнившего белья, забытого вечно нетрезвым соседом в общем тазу их барачного коридора…

З0-го марта Царёв, войдя в дом, сразу сообщил:

– Послезавтра летим, будьте готовы.

– Сколько в общей сложности пробудем? – уточнила Женя. К этому времени она уже твёрдо для себя решила, что непременно отвезёт Аврошку к деду, использует эту поездку – будет возражать её муж или нет. Решила всё же сказать ему об этом уже на месте, сделав так, чтобы, если всё у них пройдёт гладко, то Павел Сергеевич не найдёт повода отказать. А потом она даст ему читать четыре рассказа, которые взяла с собой, на свой страх и риск. С другой стороны, если поразмыслить хорошенько, то повод всё же имелся, поскольку никуда не исчезал, – явное, откровенно ничем не прикрытое нежелание царёвского тестя входить в любой контакт с семьёй, где якобы верховодит пенсионер по возрасту и чекист по убеждениям.

– Пробудем, думаю, не меньше недели, – откликнулся Павел Сергеевич, прикинув по дням, – но если захотите сбежать раньше, только скажите, я отправлю.

Таким образом, всё складывалось лучше не бывает, времени хватало, чтобы и ребёнка удивить живой картинкой огненного чуда, и до Караганды добраться, преследуя известную цель. А там уже как получится. Во всяком случае, теперь у Жени была маленькая тайна, и эта тайна грела ей внутренность, что говорило о вполне вероятном успехе всей задумки.

Они приземлились на космодромовской полосе, не выйдя из графика полёта. Павел Сергеевич остался на комплексе, их же отправил во Владиленинск, на квартиру, обживаться в ожидании запуска, назначенного на второе апреля.

С Настасьей всё было ясно ещё до отъезда из Москвы: она просилась лететь вместе с ними исключительно для того, чтобы на пару дней оказаться в прошлой жизни, даже не выходя на улицу. Такое путешествие уже само по себе было для неё подарком, и Царёв это, безусловно, знал. По заботам и делам вполне можно было обойтись и без Настасьи, но он прикинул чего-то про себя, хмыкнул в нос и выдал:

– Ладно, тоже с нами полетишь, прокатишься заодно. Вспомнишь молодость, по крайней мере, и всякое такое… – и глянул на неё с прищуром, проверяя реакцию. Таковой, однако, не последовало: Настасья, тревожно оглянувшись по сторонам, просто поправила фартук и тихо удалилась к себе, благодарно кивая, пока неспешно оттаптывала длинный коридор.

В квартире, куда их доставили, было так же казённо, как и в старые времена, но всё по-прежнему пребывало в чистоте и стерильности. Настя даже слегка огорчилась, хотя виду не подала, что замена ей нашлась не хуже её самой. Но тут же мысль её переключилась ещё на одно – уж не кралю какую, подумала, взамен неё пристроил к месту Павел-то Сергеич, – всё ж мужик, а не какой пустой болтун, хоть и большой человек, и не первой молодости. Подумала эту мысль и тут же ещё на одну наткнулась – что за все годы, какие провела возле Царёва, так и не научилась высмотреть в нём чего-нибудь пожилого, увядшего, даже в самые тяжёлые дни, когда он беспросветно уставал и не имел до неё никакой охоты. Теперь такие мысли смущали её не слишком: с годами отношения выверились, устоялись, и каждый получил заслуженное взамен своего сыпучего прошлого. А на ракету эту смотреть не поедет, так решила для себя, нечего там смотреть, одна только тряска туда-сюда, двойная да бездорожная.

Аврошка два дня, пока они жили в квартире, не переставала рисовать будущую ракету, встречи с которой ждала с диким нетерпением.

– А как я её увижу, когда она полетит, – интересовалась у отца, – с головы до пяточки?

– В общем, да, – пояснил дочери Царёв, – ты будешь смотреть на неё в перископ. Это такая штука, вроде подзорной трубы, но только лучше и видней.

– Не-ет, – закапризничала Аврошка, – ты обещал живьём, я так не хочу через трубочку, я хочу, чтобы всё было видно, как на самом деле.

– Ладно, – долго не думая, согласился Павел Сергеевич, – будет тебе живьём. Но только с мамой, без меня, я должен быть в том месте, откуда я могу делать свою работу, договорились?