Камень, брошенный в мой адрес, нисколько не задел моего самолюбия, и вообще, я был так измотан дорогой, что почти не слушал сварливого таежника. Пусть бурчит себе на здоровье, мне-то что?

Войдя, хозяин немного покряхтел в дальнем углу избы, и комната озарилась тусклым желтым светом маленькой, висящей на согнутом из проволоки крюке, лампочки. Где-то отчетливо тикали ходики, прогоняя липучее время, а из-за перегородки раздавался чей-то жалобный храп. Я заметил, как большая полосатая кошка скользнула через выпиленную для нее дырку в подполье и уловил едва живой запах жареного лука, который, должно быть, был составной частью состоявшегося пару часов назад ужина.

Положив мне на плечо свою тяжеленную, словно налитую свинцом, руку, хозяин подтолкнул меня к большому деревянному столу с выскобленной до блеска столешницей и сказал:

– Садись-ка пока на лавку, покури малость, а я поесть тебе чего-нибудь сварганю. В дороге-то, поди, не особо подкреплялся?

Я вежливым кивком подтвердил его догадку, не зная, чего хочу больше – есть или спать. Моментами мне казалось, что, стоит мне принять горизонтальное положение, и я тут же провалюсь в сладкую яму сна, но ту вдруг желудок начинал урчать с такой силой, что мне становилось ясно – ни отдых, ни здоровый сон невозможны без утоления этого сосущего чувства голода.

Пошарив у печи, хозяин дома вернулся и поставил передо мною большую сковороду с еще теплой жареной картошкой с луком, от запаха которой у меня в буквальном смысле потекли слюни, да так, что мне с трудом удавалось их глотать, не позволяя капать на пол, как у собаки. Огромная кружка молока, наполненная для меня начинавшим мне нравиться таежным жителем, увенчала мою трапезу, сделав мечту реальностью. Я принялся жевать с таким воодушевлением, что у меня заломило в скулах и, мне кажется, я даже обломил кусок зуба о вилку, в которую по неосторожности впился. Однако эта коллизия не умалила моего аппетита.

По мере насыщения я стал с любопытством оглядывать комнату, не переставая удивляться своей странной судьбе. Подумать только: еще несколько дней назад я, самоуверенный и убежденный в благополучии своего будущего, внимал скупым философским изречениям профессора Райхеля, полагая, что участвую в приключении, и вдруг очутился в совершенно чужой для меня обстановке, где все так странно и незнакомо! А ведь я искренне думал, что хорошо знаю историю и представляю себе быт тех, вернее, этих лет! В одном я был уверен: как бы теперь ни повернулась моя жизнь, куда бы ни забросила меня моя хаотичная судьба – участь моя гораздо лучше, чем у многих, и, если даже тонкой струнке моего разума суждено оборваться, превратив меня в спятившее, затравленное животное – мне нет резона сожалеть об этом. То, что я уже увидел и пережил, как и то, что мне, возможно, еще предстоит испытать – не в пример важнее, красочнее и… реальнее, нежели наполненные рутиной и спесью судьбы тех, кто там, в моем прошлом-будущем, почитает себя всезнающими умниками, могущими влиять на мир.

Итак, на противоположной стене, густо побеленной с добавлением синьки, я увидел две прикрепленные сапожными гвоздочками желтоватые фотографии с едва различимыми изображениями каких-то людей, а также несколько поздравительных открыток, которыми так дорожат престарелые тетушки, хвастаясь друг перед другом безграничной любовью к ним их чад. К сожалению, эти цветные клочки бумаги, разносимые почтальонами по городам и весям, порой оказываются единственными свидетельствами той самой «любви», а скупые, полные банальных любезностей строчки на их обороте – единственной коммуникацией между поколениями.

С того места, где я сидел, лиц на фотокарточках было не разобрать, но мне этого, признаться, не очень-то и хотелось: в альбомах моих матушки и бабки этого добра было более чем достаточно, и я не помню, чтобы когда-то являлся фанатом размытых, плохо закрепленных изображений не то чьих-то племянниц, не то троюродных сестер с надписями типа «тете Люде от Татьяны и Галочки», или же толстощекого карапуза на руках у неизвестной особы – «Алешеньке семь месяцев. Вот мы какие большие!» У каждого, в конце концов, полно собственных галочек и алешенек, чтобы интересоваться еще и чужими…

Пол покрывали циновки темных тонов, лежащие одна на другой, и лишь у самой духовой печи меж ними проглядывал кусок голого дощатого пола, оставленный для ведра под золу, кочерги и ухвата, которым на циновках, видимо, было не место. Небольшое окошко с двойными рамами было задернуто ситцевыми занавесками в горошек, которые днем, похоже, аккуратно подвязывались по сторонам окна красными ленточками, свисающими сейчас с гвоздей в распущенном виде. В общем и целом изба представляла собой образцовое для крестьянского быта явление, словно хозяйка, наличие которой угадывалось по доносящемуся до меня храпу, специально готовила ее к приему важного иностранного гостя. Все здесь дышало чистотой и уютом, и я, по причине дальней поездки двое суток не видевший перед собой таза с водой, чувствовал себя нестерпимо грязным, буквально покрытым коркой спрессованной, пропитанной потом дорожной пыли, о чем и сказал хозяину, после того как поблагодарил его за ужин. Тот, понимающе кивнув, отвел меня в приютившуюся в закутке между пригоном и огородом баню, где нашлось достаточное количество прохладной воды для удовлетворения моих гигиенических нужд. Мне даже достало сил кое-как постирать свою одежду и примостить ее для просушки на забор, где уже висели во множестве какие-то горшки и ведра. К счастью, Архип снабдил меня кое-какой одежонкой на смену, так что мне было во что переодеться. Доставая из мешка свежую рубаху из льняной ткани, я сделал неприятное открытие – одна из бутылок с бурдой, отданная мною позже охочему до спиртного вознице, должно быть, просочилась, напитав содержимое мешка резким запахом сивухи, так что от меня теперь за версту разило винным духом, словно от заправского выпивохи. Так, благоухая, я и вернулся в избу, где свалился на указанную хозяином широкую лавку у окна и заснул, погрузившись в мир нелепых, сумбурных, навеваемых этиловыми испарениями сновидений.

Так началась моя жизнь под кровом Якова Угрюмова. Проснувшись на следующее утро ни свет ни заря, я был скупо представлен Кире Прокловне – хозяйке дома, вставшей еще раньше, и получил от нее доскональные, хотя и ненавязчивые инструкции и разъяснения на тему порядка, расписания и правил вежливости, принятых в семье, частью которой мне, к ее бесталанно замаскированному неудовольствию, временно предстояло стать. Семья эта, правда, теперь состояла лишь из двух человек – Якова и самой Киры Прокловны, так как все три дочери хозяев, достигнув биологического и душевного расцвета, покинули родные пенаты, устремившись за лучшей жизнью в «беспутный хаос этих диких городов», как выразилась Кира, сетуя на своих непутевых отпочковавшихся девочек. Именно от них-то и происходили те немногочисленные поздравительные открытки, которыми хозяйка украсила стену в избе, и, конечно же, с ними связывала она отраду в старости, на которую надеялась. Мне, правда, показалось, что в словах Киры Прокловны было больше самоутешения, нежели уверенности, но мать на то и мать, чтобы принимать за предсказание самые несбыточные свои сны и «проглядывать все глаза», сидя у окошка.

Старшая из дочерей – Глафира – много лет назад отбыла со своим мужемученым на «севера», где, по ее словам, ведет сказочную, полную впечатлений и новых открытий жизнь, настолько захватывающую, что на подробное письмо матери находит время не чаще раза в год, а о том, чтобы приехать повидаться да отца проведать и речи не ведет. Машка же – вторая дочь, будучи на четыре года моложе Глафиры, оказалась проворнее и отхватила себе не кого-нибудь, а инженера, да еще горного, из обрусевших немцев. Тот подвизался начальником одной из шахт предпринимателя Ашанина где-то на Урале, под Челябинском, и именно там повстречал юную сибирячку, занесенную туда неведомым вольным ветром и воспылавшую любовью к сумрачному трудолюбивому горняку. Через два месяца после женитьбы, в 1914-ом, немец, почуяв в горном воздухе холодок политической непогоды, поспешил убраться с семьею на историческую родину, где его знания очень пригодились. Кире же Прокловне пришлось смириться с тем, что ее свидание с дочерью откладывается до лучших времен, ежели таковые наступят. Царская власть не додумалась преследовать людей за положительный ответ на вопрос «Есть ли родственники за границей?», да и до самого вопроса этого не додумалась, поэтому Яков с Кирой продолжали жить в своей деревенской избе, а не последовали в кандалах за «сказочной, полной впечатлений» северной жизнью. Да что там говорить! Сама местность, где они жили, Сибирь да суровая тайга и без того всегда были излюбленным ссыльным местом, так какого же еще Севера вам надобно?