Была и еще одна дочка у хозяев, последыш, так сказать.

«Эта и вовсе отличилась, – махнула рукой Кира Прокловна, – выскочила за номенклатурного деятеля, который тут, в Николопетровке, целый год руками махал да про светлое будущее рассказывал. Злил, в общем, сельчан дальше некуда. Сам невысокий, плюгавенький, совсем сосунок с виду, но усищи уже отрастил да папаху не снимал даже летом, чтобы выше казаться. По деревне расхаживал, заложив большие пальцы рук за пояс, и ноги, облаченные в блестящие яловые сапоги со складками, чванливо вперед выкидывал, словно управляющий какой. Власть собою представлял. Это позже, в двадцать восьмом, всяких коллективизаторов понаехало, людей в колхоз сгонять. Резвились все… Ну, а зять наш будущий людей еще не трогал, просто ходил туда-сюда да байки рассказывал, на собраниях глотку драл. А народ-то у нас больше набожный, а после разорителя-Гудика и вовсе пришлым не доверяет, вот и пришлось нам тяжело с новой властью…»

К тому времени я уже был наслышан о самозваном проповеднике Илье Гудике, смущавшем здесь народ лет двадцать назад. Слышал и о смертельном пожаре в соседнем Улюке, и о том, как сгинул Илья, подавшись зачем-то на пожарище в двенадцатом году. Да и вдову его, сумасшедшую бабку Зинаиду, показывала мне Кира Прокловна издалека, когда та дом свой обходила да клюкой по стенам лупила почем зря. Довольно жалкое создание эта Зинаида, скажу я вам. Россказням о ночных шабашах на пожарище я не очень-то верил, хотя предпочитал не высовываться со своим мнением. Всякое бывает. В конце концов, кто бы поверил мне, вздумай я повествовать в деревне о своих приключениях? Тогда бы я, пожалуй, довольно скоро оказался в незабываемом учреждении почитательницы мочи Полины Владимировны, при одном воспоминании о которой у меня мороз идет по коже.

– Так как же замужество, Кира Прокловна? Неужто любовь у вашей дочери возникла к этому усачу?

– Да какое там… Мы с отцом, видно, ее не устраивали, вот и подалась она в бега из дому, а тут уж, как говорится, все средства хороши! Подвернулся ей этот малахольный, сопли со слезами перемешал да порог обивать начал. Пойдем, говорит, да пойдем замуж… В город, грит, тебя увезу. Такая красавица, дескать, для умных речей да восхищения создана, а не коров доить. Чтоб его, окаянного! Какие коровы-то у нас, Галактион? Всех красноармейцы прибрали… Одна осталась, да и то полудохлая.

Кира Прокловна всхлипнула и промокнула глаза подолом, показывая, как ей тяжко.

– Он, стервец, даже с отцом-то не поговорил по-человечески! Сватовство, не с тем делом, суть пережитки темного прошлого. Коммунистам-де свататься не положено, когда подруг себе боевых выбирают.

– А Яков?

– А что Яков? Ты же знаешь его уже, наверное? Смолчал. Насупился, пожевал ус и смолчал. А что тут сделаешь? У них шашки да наганы, а у него, кроме вил да гордости, ничего и нету… Да Яков всегда такой – пока не бьют, молчит, бить станут – голову открутит молча, и вся недолга. Сам Гудик в свое время его стороной обходил, побаивался. Все, помню, нас в общину свою тянул, уговаривал, да как глянул на него Яков-то сподлобья, так и отстал, только морщился да воротился при встрече. Ну, да мир с ним, с Гудиком, – подвела черту Кира Прокловна и перекрестилась.

– И что, как теперь живется вашей дочери?

– Которой? Аглайке-то? А чего ей сделается? Поженились с этим шутом и живут себе в городе. На курсы какие-то партийные ходит, голову себе забивает…

– Пишет?

– Да пишет, но… Мне бы радостнее было, Галаня, от Глафиры иль Машутки весточку получить, вот как.

– Что так? Вижу, крепко насолила вам Аглая этим своим замужеством?

Хозяйка помолчала, раздумывая, может ли она быть со мной откровенна. Но желание выговориться одержало верх, и Кира Прокловна поведала мне, понизив голос:

– Сердце-то материнское не обманешь, Галаня. Не дочка мне Аглайка-то… Не дочка. Да-да, не смотри так на меня! Семь годов ей уж было, когда вышла она к нам в деревню из тайги. Яков пожалел сиротку, в дом привел. С той поры и живет у нас.

– Как так – вышла из тайги? – не понял я, – она ж, поди, не медведь?

Мало того, что хозяйка вывернула мне все нутро, назвав «Галаней», так еще и говорит тоном древнерусской рассказчицы!

– Да уж не медведь, – вздохнула Кира. – Да не знаю я толком-то. Слабенькая она была совсем, как после затяжной болезни. Что-то рассказывала сбивчиво, да мы особого-то значения ее словам не придавали – мало ли что говорит больное чадо! И во сне потом разговаривала, все какую-то «черную тетеньку» требовала… Потом уж, позже, Яков прознал, что в Стояново, верст за тридцать отсюда, семья одна ночевала с больным ребенком, вроде как купец-прохиндей какой-то от долгов бежал… Утром, якобы, в нашу сторону выдвинулись, про Илью Гудика речь вели. Знакомцы, видать. Но тайга наша, Галактион, страшная и непредсказуемая, ежели ее не знаешь. Да еще зимой. Вот и сгинул тот купец вместе со всем добром и душами, что с ним были. А девчушка, поди ж ты, выбралась как-то! Сам Господь Бог, знать, на деревню ее вывел. Вот так-то.

– Н-да… И что ж, так и не привыкли Вы к чужому дитю, Кира Прокловна?

– Да как же не привыкла? Как к родному всегда… Но свое-то, как ни крути, роднее, Галаня. Роднее! Вот и думаешь: как так? Аглайка, какая ни есть, а заезжает время от времени да пишет, хоть не так уж и интересна-то мне ее писанина, а Глашка с Машуткой совсем, почитай, забыли о матери! Разве ж правильно так, разве ж справедливо?

В голосе крестьянки послышалась горечь обиды, и она снова приложила к глазам подол своего деревенского платья, оголив отекшие, испещренные варикозными венами, икры.

– Но, как бы там ни было, переживаю и за Аглайку… Столько лет, почай, под одной крышей прожили! Что-то там у них не ладно, сдается мне.

– Так она, выходит, не счастлива в браке? Это Вы имеете в виду?

– Кто его знает, счастлива-несчастлива… Я так разумею, Галактион: коли здоровая баба за шесть лет замужества дите не родила, а цыцки носит лишь для украшения да для мужниных забав, то и нету там ладу! Не семья это, а недоразумение одно! Муж ее этот важным человеком теперь, говорят, стал, в автомобиле разъезжает да на больших сборищах выступает, так чем помешала бы деточка? А, Галактион? Чем помешала бы?

Я был абсолютно согласен с Кирой Прокловной. Так согласен, что даже простил ей этих бесконечных «Галактионов» и «Галаней». Но что я мог для нее сделать? Приказать незнакомой мне Аглае засыпать бабку внуками и проконтролировать целевое использование ее «цыцек»? Смешно. Да и так ли уж нужны Кире эти неродные внуки?

За всеми этими разговорами и непритязательными развлечениями я не забывал, однако же, о цели моего появления в Николопетровке. В последствии оказалось, что провидение ставило передо мною и другие задачи, приведя меня в эту деревню, но в то время моей единственной потребностью, помимо физиологических, было вернуться домой, разумеется, разыскав перед тем если не самого Альберта, то хотя бы его следы. Архип намекнул мне, что, возможно, сумеет помочь мне в этом, но время шло, а от него не было никакой весточки. Может ли быть, что добрый старик забыл обо мне?

Из разговоров с Архипом и истории с написанным клинописью посланием мне было ясно, что Яков Угрюмов, чьим квартирантом в силу обстоятельств я сейчас являлся, не совсем тот, за кого выдает себя. Возможно даже, что его жена, прожившая с ним многие годы, не догадывается об истинном положении вещей, то есть о том, что супруг ее – на самом деле член команды исследователей, прибывшей из чужого, параллельного нашему, мира, лелеющий надежду дождаться того часа, когда вся группа снова будет в сборе и загадочный Штурман, затаившийся где-то, уведет ее назад. В задумчивом, часто отстраненном взгляде Якова я ловил порой тоску и ностальгию; он мог подолгу сидеть, устремив взор в одну точку и словно отключившись от внешнего мира. Чего он ждал? Сигнала? Знака от своих товарищей по несчастью? Он, вынужденный многие годы таиться в чуждом ему окружении и делать вид, что все в порядке, на самом деле никогда не мог назвать ни Николопетровку, ни густую, первозданную тайгу, окружающую деревню, ни сам этот мир своим домом. Окружающие люди приписывали его суровую молчаливость и нелюдимость неудачным особенностям его характера и объясняли его недружелюбие нелюбовью к людям вообще, что было прискорбно, так как я, зная предысторию и беду этого человека, мог бы поручиться, что это не так. Но самого Якова все это, похоже, мало интересовало. Он жил своей странной жизнью, приспосабливался к претившим ему качествам окружающих людей и, казалось, смирился со своей участью затерянного на чужбине отшельника, поскольку, несмотря на наличие жены и дочерей, был одиноким.