— Так вот, — я пинаю ногой затверделый кусок краски. — Я подумала, может… может, ты одолжишь мне один?

Серафина сияет. Бежит через комнату, за занавес, открывая на мгновение камеру хранения: картины, кисти, коробки. Через несколько секунд возвращается, прижимая к груди корзину. Она завалена париками.

— Я все равно пытаюсь избавиться от части. Выбирай любой, — широко улыбаясь, говорит она мне. — Какой захочешь… он твой. Идешь на костюмированную вечеринку?

— Скорее… собираюсь исполнить роль, — отвечаю я. Это, во всяком случае, правда.

— Тебе нужно что-нибудь еще? — спрашивает Гретхен. — У нас много разных костюмов.

— Что-нибудь нужно, — отвечаю я, и Серафина вновь ныряет за занавес, появляется из-за него, тянет за собой большущий сундук, набитый одеждой, обувью, обрезками материи и кружевами. — Всё.

* * *

Обогнув угол в конце квартала, я прохожу мимо невысокого, качающегося мужчины с затуманенными фиолетовыми глазами — Пророка. Я останавливаюсь, наблюдая, как он стонет и качается, пребывая в собственном мире. Я помню, как он описал Птицу, отвечая на мой вопрос, в ту ночь, когда я приходила с Флинтом: «Все время он — единорог. И соловей — когда ему это подходило». Тогда эти фразы воспринимались бредом сумасшедшего.

Я наблюдаю эту маленькую фигурку, покачивающуюся слева направо и обратно, возносящую руки к небу, словно выражая благоговение. Пророк не безумец, он все говорил правильно. Родинка Орена, загадочным образом расположенная в центре лба — точно по центру, мы однажды замеряли, — превращала его в единорога; его удивительный, прекрасный свист — в соловья.

Я роюсь в кармане в поисках мелочи, мне надо хоть как-то отблагодарить его. Стоя перед ним, кланяюсь шесть раз, краснею до корней волос, хотя и знаю, что он не может меня видеть, потом высыпаю пригоршню мелочи в шляпу у его ног.

— Спасибо тебе, Пенелопа, — говорит он.

Я отшатываюсь, слишком потрясенная, чтобы что-то сказать. Он мне улыбается — половины зубов нет, — словно может меня видеть. Но это невозможно: он слепой. Как-то, каким-то образом он просто… знает, что это я, так же, как знал о единорогой родинке Орена.

И меня это успокаивает — идея, что есть хотя бы один человек, который является банком данных всего человеческого знания. И, так уж вышло, человек этот живет в Кливленде.

Когда я отворачиваюсь, он зовет меня со своего залитого светом угла. Несколько насекомых машут крылышками над его головой. И голос его высокий, проникающий в сердце. Мотылек с дырявыми крылышками.

— Он любит тебя, знаешь ли.

Мой голос застревает в горле. Но я выталкиваю его, не позволяю задушить меня.

— Кто… любит меня?

Он не отвечает, продолжает раскачиваться из стороны в сторону. Фонарь за его спиной слепит, свет испещрен силуэтами насекомых. Трава за тротуаром подрагивает. И внезапно я понимаю. Возвращаюсь к нему, сердце колотится в груди.

— Скажите ему, что в птичьей купальне для него есть записка, — говорю я, подступая вплотную. От него слабо пахнет апельсинами, и он едва слышно что-то напевает себе под нос, не реагируя на меня, покачиваясь. — В купальне для птиц, — повторяю я ровным голосом, и еще дважды, чтобы получилось три раза.

Простояв еще минуту в напрасном ожидании, я ухожу, но, пройдя шесть квадратных плит, останавливаюсь как вкопанная. Все тело дрожит, вплоть до пальцев на ногах, и я не могу сдвинуться с места.

— Я тоже его люблю, — объявляю я себе, Пророку, траве. Выдыхаю эти слова в ночь и чувствую — натянись между нами струна, высоко над землей, до самых его глаз, шапки с «медвежьими ушками», рта, я бы подпрыгнула, схватилась за нее и, перебирая руками, добралась бы до него, где бы он ни находился.

Я иду дальше, ощущая прилив новых сил. Мотыльки шепчутся в деревьях, напоминая большущие снежинки в поросли новых листочков.

И лишь когда квартал позади, а я готова повернуть за угол, до меня как на крыльях долетает желанный ответ Пророка.

— Я ему скажу, — говорит он и вновь напевает, едва эти слова слетают с губ. Мое сердце радостно бьется. Я в восторге. И в ужасе.

Я переодеваюсь в туалете заправочной станции «Суноко»[29]на Гаррисон-стрит, в квартале от «Десятого номера».

Тук тук тук, ку-ку. В туалете пахнет табаком и человеческими телами, в углу стоит ведро с дезинфицирующим раствором, в котором лежит тряпка. Я дышу ртом.

Втискиваюсь в бюстье Сапфир; когда застегиваю молнию, ощущаю, как ее спокойствие и сила вновь поддерживают меня. Бретельки падают с плеч. Я возвращаю их на место, стягиваю бюстье ниже. Рисую указательным пальцем три концентрических круга поверх сердца в попытке замедлить его безумный бег. Достаю из рюкзака темно-пурпурный кружевной кушак, одолженный в Малатесте, завязываю на талии, надеваю ожерелье из кристаллов горного хрусталя, убираю подвеску-лошадь под бюстье. Волосы закручиваю в тугой пучок, надеваю парик ручной работы, отдельное спасибо Серафине. От парика чешется кожа, длинные светлые волнистые локоны падают на плечи.

Я подвожу глаза жирной чернотой. Вижу тень Орена на моем лице, чувствую, как он выглядывает из моих зрачков. Я помню, как ему нравилось чистить зубы в темноте — он и меня заставлял, — какими огромными становились его зрачки, когда выключался свет. Меня они пугали: заглатывали зелень радужек, будто черные дыры, поглощающие свет.

Я моргаю — он исчезает.

Эта вечная часть пугает меня больше всего. Вечность смерти. Я чувствую, как меня раздирает между двумя мирами: плоти и воздуха, костей и пыли.

Я помню слова миссис Ким, моей учительницы физики в восьмом классе: «Мы никогда полностью не умираем, просто меняется материя, из которой мы состоим. Через миллиарды лет мы станем минералами, слоями осадочных пород и камнями, пищей для растений, для солнца, для воздуха. Если бы мы не умирали и наши тела не растворялись в земле, не было бы новой жизни».

Еще вещи из сундука в Малатесте: красные туфли на очень высоких каблуках, которые скрипят по скользкому бетонному полу, черная кожаная микро-мини, чулки в сетку.

Когда заканчиваю, я уже не я. И не она. Я кто-то еще — опять, — а мое истинное «я» спрятано под слоями тонального крема, под черной тушью и светлыми волнистыми волосами. Меня бьет дрожь, я кланяюсь шесть раз унитазу с отбитым краем (с трудом подавляя рвотный рефлекс), еще три — зеркалу.

Джульет возрождается. Новенькая, с иголочки.

Парень с сальными волосами, который сидит в гардеробе, отрывается от мотоциклетного журнала, едва я вхожу в вестибюль, обреченно оглядываясь. Его глаза округляются, он чешет затылок и кусает нижнюю губу, когда я прохожу мимо. В новом теле я не возражаю против того, что он таращится на меня. Я этим наслаждаюсь. Его глаза ползают по моему телу, как длинные пальцы. Он представляет себе, как я выгляжу без одежды. Голой. Думает о том, как он лапает меня. Он наклоняется вперед, смотрит, как я стою перед дверью и тук тук тук, ку-ку, потому что должна. Потому что есть некие ритуалы, без которых не может обойтись даже Джульет.