Откуда-то издалека до меня доносится голос Гордона:

— Пора.

Воздух становится застывшим, и густым, и тягучим, и каждое мгновение моей жизни — прошлое, настоящее, будущее — разделяется, измельчается, превращаясь в ничто.

И эту секунду, которая дольше вечности, я пребываю в ужасе: а вдруг миссис Ким, учительница физики, ошиблась? Я не превращусь в молекулы, не стану всем. Я исчезну, и — щелк — Орен не будет меня ждать, потому что он тоже исчез, и я никогда никогда никогда не смогу увидеть его снова. Мы все уходим, и уже не возвращаемся, и все это ложь, и Флинт никогда не узнает… никогда не узнает… никогда не прикоснется… никогда не полюбит…

— Ладно, босс, поехали.

Никогда не узнает, что я люблю его, никогда ничего не узнает, никогда не вырастет, никогда не понюхает, не поцелует, не попробует…

А потом я вдруг слышу крики, шум автомобиля — ближе, ближе, — другие голоса, вижу цвета — синий, красный, — кричат уже совсем рядом.

Я чувствую, как его руки отпускают меня — их отрывают от меня, быстро, как пластырь, появляется другая пара рук. Слезы текут по моим щекам, рыдания такие сильные, что я ничего не слышу, ничего не вижу. Но эти новые руки, они поднимают меня, они вбирают меня в себя — я не знаю, как, не знаю, кто это и откуда. Не знаю, что происходит.

Внезапно: сосна, снег, клевер, трава, запахи Флинта, везде, окутывают меня.

Может, что-то там есть, когда все заканчивается. Может, там воспоминания, воспоминания о человеке, которого ты любила при жизни. Может, это как-то связано с белым светом в тоннеле, и меня несет к нему, и так будет, пока мы не сольемся воедино.

Флинт.

Флинт обнимает меня, а я ничего не понимаю. Не понимаю, жива я или умерла, или нахожусь где-то между жизнью и смертью. Я прижимаю рот к его плечу. Звуки вокруг нас — крохотные островки паники, находящиеся очень далеко: крики, лязгание, хлопание, вой сирен. Я пытаюсь говорить, но слова расплываются, как тушь на глазах, так что говорит он: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш», — снова и снова. И: «Ло, господи, ты в порядке. Ты в порядке. Ты в порядке», — и он гладит мои волосы, и прикосновения его пальцев такие приятные, такие настоящие.

Я отрываю голову от его плеча и смотрю на него. Он плачет и одновременно смотрит на меня — мы оба плачем. Огромные, толстые слезы скатываются по его лицу. По его прекрасному лицу. «Ло. — Это все, что он может сказать, снова и снова. — Ло. Ло. Ло. О господи».

— Флинт, — выдавливаю я из себя каким-то образом, и это приятно — слышать собственный голос, произносящий его имя. Наши тела дрожат вместе в темноте, на апрельском холоде, в этот растянувшийся момент, когда все запахи, все звуки, каждая слезинка, скатывающаяся мне в рот, такие трепещущие и совершенные, что я наконец понимаю, что к чему. «Я живая», — кричу я ему в грудь. Он, дрожа, крепче прижимает меня к себе.

— Ты живая. — От него так хорошо пахнет. Так хорошо. — Ты живая.

— Я вернусь через пару секунд, — говорит патрульная Гарднер. Шум и гам кливлендского полицейского участка проникает в щели двери кабинета, накатывает на нас симфонией звуков. — Нужно вам что-нибудь еще? Второе одеяло? — Мы с Флинтом качаем головами, и она улыбается, мягко закрывает за собой дверь кабинета. Это удивительно, но теперь здесь все выглядит по-другому: Флинт, горячий шоколад, флисовое одеяло на наших плечах.

В голове по-прежнему все спутано: сине-красные огни патрульного автомобиля, их мигающие отражения от асфальта, от темной стены склада Гордона; копы, выкрикивающие приказы, лязгающие пистолетами, наручниками, фонариками. Металл, прижатый к моему виску, лицо Гордона Джонса в салоне черного микроавтобуса, краснота вокруг его глаз. «Закрой ей глаза, Фрэнк», — раздается у меня в голове его голос.

Флинт поднимает руку к моей шее, рисует маленькие кружочки у основания черепа. Симметрия меня успокаивает.

— Я не думал, что мы сможем тебя найти, — признается он, голос дрожит, в нем слышится дробь дождя по крыше. — Я получил твою записку. Я… Ло… я… мне следовало быть с тобой… следовало помочь тебе… — Он целует меня в макушку… моя кожа на голове вибрирует. — Пророк. Он передал мне твои слова… — Его голос залипает в горле. Он знает, что я его люблю. — Я пошел в «Десятый номер», чтобы найти тебя, но тебя там уже не было. Этот психопат, наверное, уже успел тебя схватить. Я нашел твой рюкзак. — Он сглатывает слюну. — Я понятия не имел, где тебя искать. Вышел из «Десятого номера» и увидел патрульную Гарднер. Она какое-то время уже занималась Джонсом. Я приехал с ней в патрульном автомобиле, — говорит он.

Флинт еще туже натягивает одеяло вокруг нас, его пальцы мягко массируют мне затылок, блуждают в волосах. Я тянусь к одной из кружек с горячим шоколадом, которые патрульная Гарднер принесла нам, дую в нее, чувствую, как тепло поднимается к лицу, чувствую, как его длинные пальцы поглаживают мне волосы, уши. Нежную кожу на висках.

«Закрой ей глаза, Фрэнк».

— Гарднер сказала мне, что вновь подняла дело Сапфир благодаря тебе, — продолжает он. — Она не вдавалась в подробности, но каким-то образом пришла к выводу, что в этом замешал Джонс. Ей пришлось убеждать лейтенанта, чтобы тот направил патрульных на его склады. Наконец сегодня получила разрешение, пусть даже дело считается закрытым. Этим вечером они много чего нашли: фотографии, которые он держал в папках с документами. Фотографии тела Сапфир, распечатки эсэмэсок, которые он ей посылал. Я рассказал ей, что Сапфир говорила мне о нем, но очень мало. Я знал, что какой-то парень из клуба достает ее, но ничего больше. И она никогда не упоминала имен.

Я смотрю на него и вижу, что лицо бледнее, чем обычно, и его голубовато-зелено-золотистые глаза потускнели, полны горя. Он смещает руку на мою спину, мягко поглаживает. Теперь я натягиваю одеяло, под которым мы сидим. Считаю его ресницы, семь, восемь, девять. Останавливаюсь на девяти. Девять достаточно. Девять освобождает мои голосовые связки, теперь слова могут добраться до моих губ.

— Сапфир говорила тебе о нем?

Флинт кивает.

— Так… она была твоей подругой? Все время.

Он шумно сглатывает.

— Да, была, — отвечает он. Потом слова льются потоком. — Она стала мне как сестра. Суррогатная сестра. Я потерял свою… она осталась дома, когда я ушел. Я так горевал из-за того, что оставляю ее… — Он хватает кружку, целую минуту держит в руках, прежде чем отпивает глоток.

— Я не знала, что у тебя была сестра, — спокойно говорю я. — Сколько ей лет?

— Ей было девять, когда я ушел. Теперь четырнадцать, — он качает головой, шумно сглатывает. — Я писал ей каждую неделю, поэтому знаю, что мой отчим принялся за старое: пьет, и бьет ее, и… — У него перехватывает дыхание, он смотрит вниз, на сжатые кулаки. — Я не знаю, что еще. Но уверен, что ничего хорошего.

Флинт придвигается ко мне, утыкается носом в мое правое плечо, целует его. Я поворачиваю голову и целую другое. Он смеется и снова целует правое, так что я должна поцеловать левое. Он опять целует правое. Я целую левое и отстраняю его рукой, чтобы он больше этого не делал. Поскольку шесть — то, что нужно. Больше — перебор.