Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фрагменты дневников 1939–1951 гг
«Поздние» дневники – особенно начиная с 1940 г. – во многом похожи на «ранние». «Пишу для того, чтобы хотя бы немного опомниться, оглянуться на самого себя, вспомнить свою душу, „я“» (12 марта 1945). Но есть и отличия.
Теперь Вавилов часто пишет в дневнике о бессмысленности ведения дневника. «Для чего и кому нужны эти записи? Сейчас это кажется просто писанием вилами на воде» (25 декабря 1942). «Писать не хочется. Ни к чему. Кому нужны эти преходящие тоскливые настроения без фактов» (3 января 1943). «Странное пристрастие к записям. Самое вероятное, их сожгут, не читая» (18 февраля 1945). 27 декабря 1945 г. Вавилов, узнав, что жена умершего академика А. Н. Крылова хотела сжечь архив его отца, пишет: «Может быть, права. Ну, вот зачем, например, эти записи?» «О чем же писать? И кому все это нужно? Никому. Разве для загромождения архива» (1 октября 1947). «Не хочется ничего писать. Кому это все нужно» (2 апреля 1948). «Пишу почти автоматически. К чему?» (31 октября 1948). «Писать совсем не хочется, это становится совершенно бессмысленным» (13 марта 1949). «Для чего все это писать, никому и ни для чего это не нужно» (14 января 1951).
Также Вавилов многократно отмечает общую мрачность своего дневника, называет его «книгой горя» (1940), «траурной книгой» (1943) и т. п. «Как надоело ныть! Для кого, к чему!» (2 апреля 1946). «Стоит ли дальше писать. Большей частью вымученные и мучительные строки, никому не нужные. Люди, впрочем, об этом любят писать» (27 февраля 1949).
С годами все большее место в дневниках занимают воспоминания, особенно воспоминания ранней юности и даже детства. Фиксация этих воспоминаний в записях со временем осознается как дополнительный философский мотив вести дневник. «Дневники, записи вел почти непрерывно лет с 15, правда, с перерывами. Зачем? По-видимому, бессознательная попытка осуществить „Non omnis moriar“[265], повторение Хеопсовой пирамиды в микромасштабе. // Сейчас это больше условный рефлекс. Привык. Польза некоторая: иногда можно на себя оглянуться. Мне скоро 55 лет. У меня большое „историческое“ чувство. Всегда гляжу назад, хотя ясно вижу всю случайность, флуктуационность человеческой истории, земли, меня самого. Как случайный камень на дороге, свалившийся с дороги. Так комар мог бы писать историю маленькой лужи, образовавшейся после дождя. Сознаю все это, а вот все же люблю архивы, старые книги, старые вещи, воспоминания. Как будто бы это большое» (1 января 1946). «…прошлого нет. Надо воскресить хотя бы для себя это прошлое – писать» (18 января 1948).
Наконец, главное отличие поздних дневников от юношеских – особое место в них философских рассуждений. «…хочется на этих страницах говорить без маски, об абсолюте» (25 марта 1940). «Возвращаюсь к лейтмотиву этой книжки. Сознание и мир» (14 июля 1940). «На этих страницах у меня программа большого и революционного трактата…» (11 июня 1944). «Не умею я писать „по-житейски“ и, вероятно, не смогу написать мемуаров, если и попытаюсь. Выйдет полуфилософское что-нибудь» (8 ноября 1946).
Как уже отмечалось, в 1936 г. Вавилов завел специальную тетрадь именно для философских набросков, а не в качестве дневника, в который эта тетрадь плавно превратилась лишь к началу сороковых. В 1936–1938 гг. летом в домах отдыха Академии наук в Крыму и на Кавказе Вавилов делал лишь по две-три философских записи. Вот типичный пример – самая первая запись, с которой «поздние» дневники начинаются:
Сознание, возрастающее, опирающееся на тело, расширяется беспредельно. Открываются другие, общество, мир. Активное, «предназначенное» для «борьбы за существование», становится пассивным и объективным. Теряется биологическое назначение сознания, оно переходит в свою противоположность, становится врагом своего носителя – тела.
Бесконечны «системы отсчета» сознания: точка зрения биологического организма, борющегося за самосохранение, за потомство; социологического организма, класс, нация, государство; научное сознание, где виден весь мир в своей подвижности, бесцельности, игре. Самое простое – одна крепкая система координат, самое ужасное – постоянные переходы, блуждания. «Интеллигент», существо с блуждающей системой отсчета. Приспособить все остальные системы на службу одной? Можно ли это? И какая же система начнет претендовать на звание «абсолютной». Но релятивизм сознания – одновременно его грядущая гибель. Такие мысли приходят, когда спишь под открытым небом, когда движется под ногами море, а на берегах следы гигантских каменных катастроф, а на пляже голые профессора рассуждают о Демокрите, судебно-медицинских казусах, квартирных декретах, почках и болезнях.
В июле – августе 1938 г. Вавилов записал шесть подобных философских рассуждений. В июле – сентябре 1939 г. записей уже больше двадцати, к рассуждениям на философские темы добавляются воспоминания и наблюдения над происходящим вокруг. В марте 1940 г., лежа в больнице, Вавилов начал делать записи почти ежедневно (все следующие годы перерывы в записях редко превышали неделю), уделяя внимание не только своим философским идеям, но и некоторым волнующим его событиям вокруг.
Тем не менее, даже несмотря на все активнее начинающую проникать в дневник реальность (разлаженность болеющего тела, идущая в Европе Вторая мировая война, внутриакадемические события и т. п.), внимание Вавилова осталось сосредоточенным в дневнике прежде всего на личных переживаниях. Он пишет о прочитанных романах, о своих впечатлениях от музыки по радио, о своих эмоциях от всего произошедшего вокруг (включая перемены погоды), постоянно описывает свое душевное состояние. Наблюдая за собой, Вавилов вновь естественным образом возвращается к философским обобщениям («Философия? Прежняя. Случайность, бренность, ненужность» – 5 мая 1946 г.). Темы размышлений непрерывно меняются. Целые месяцы и порой годы жизни проходят под знаком какой-нибудь навязчивой