фикция, существующая только сейчас. Страшное горе, смерть близких через некоторое время сглаживается и даже совсем исчезает. Память о прошлом – кажется, единственная связь этого «я», дающая какую-то видимость существования.

25 марта 1940

О себе самом. Сегодня начинается 50-й год жизни. Уверенности, что до него доживу, не было, даже совсем недавно. И от этого не впадал в меланхолию, даже спокойствие какое-то приобреталось. Давно уже жизнь стала «службой». Лямку тяну и дожидаюсь «отпуска». Каждый прожитый год – не приближение к смерти, а «выслуга лет».

Как будто бы есть какой-то санаторий, в который можно выскользнуть после тяжелой работы. Ощущения жизни для себя совсем нет, исполнение «эволюционных обязанностей».

А вместе с этой тяжестью жизни до сих пор мальчишеские ощущения начинаемой, почти не начатой жизни. Каждый день готов начать «vita nuova»[271]. Удовлетворенности прожитым нет.

26 марта 1940

Я благодарен прожитым 49 годам за то, что я узнал настоящее, подлинное, великое искусство. Я видел и понял Пестумские храмы, San Pietro, Виченцу, Джорджоне, Леонардо, Сегантини, я слышал и понял Баха, Россини, Моцарта, Бетховена, я знаю Пушкина, Гете, Тютчева, я знаю Рим и Петербург, Давида Микель Анджело и безголовую римскую Венеру. Когда вспоминаешь об этом – тихая радость и удовлетворенность, как ни от чего другого.

Почему это так? Во мне, человеке абстрактного склада! Красота? Нет. Меня значительно меньше трогает красота в природе, горы, море, но вот следы культуры, развалины вместе с природой, итальянский «культурный» пейзаж – это волнует всегда. Человеческое творчество. Именно творчество «Sicut Dei»[272]. Победа над природой. Цель эволюции – превращение твари в творца. В искусстве на своеобразном участке это давно достигнуто. Думаю, что в этом дело.

2 апреля 1940

Сегодня наши семейные именины: мать, сестра, я. Именины траурные: мать два года в могиле, сестра в больнице, я в санатории. Вспоминаю старину, года 43 тому назад. Мать рано утром будила, шли с нею к утренней обедне к Николе Ваганькову. В пустой великопостной церкви кроме нас именинников пяток старух-богаделок. Стоять скучно. Потом заздравный молебен, просвирка. Дома подарки: книжки, солдаты, крепость. В окна маленького дома в Никольском переулке обыкновенно светит уютное весеннее солнце. А к вечеру гости, не ко мне, конечно, расфуфыренная «Саша-завитушка», Александра Никитишна и прочие. Малюсенькие комнаты, мыслей в голове еще никаких, одни наблюдения да жадность. Все исчезло, вот только жадность эта, теперь в виде творчества, осталась. А раньше этот именинный день казался самым загадочным, мистическим. Но и сейчас один я его не забыл. Я и никто не знает про психику камня, дерева и кошки, но у человека она сильна, она центрирована вокруг острого «я». Это не воображение, а наиболее несомненная реальность.

3 апреля 1940

Александра Ивановна вчера в 2 ч. дня умерла в Боткинской больнице. Недаром вчера ночью плакал о матери. Семья совсем сузилась. Я да брат. Она тогда 23–27 февраля бегала ко мне, вероятно, простудилась. Как хорошо бы умереть самому, поскорее и незаметнее. И какая мистика чисел! Вчера ее именины.

Смерть совсем не страшна, но зато жизнь кажется такой бессмысленной в эти минуты.

После того, что прожил и передумал за последние месяцы, этот страшный факт становится очевидным, и я хожу разбитый, но спокойный.

‹…› Вот комнатка в доме на Никольском, отгороженная ширмами, за ней она живет гимназистка, учится аккуратно. Серебряная медаль. Классная дама. В 1905 г. женитьба. Святки. Ряженые…

4 апреля 1940

Меня страшит собственное спокойствие. Смерть так проста, так нужна и так не страшна, вроде укола шприцем, а между тем она кончает иногда сложнейший клубок самолюбивых противоречий, трагедий всякого рода, разрешает все эти огромные литературные и философские горы, нагороженные людьми. Раз… и человек превращается в родного брата камню и стулу, да еще с несравнимо меньшей прочностью. Неужели на самом деле это так просто? Неужели весь сложнейший аппарат памяти разлетается, как дым от этого… раз? Странная прерывность, ни на что в природе не похожая. Исчезает… субъективное. Но не объективнее ли или, вернее, несомненнее это субъективное всего объективного?

За месяцы болезни я закалился как никогда по отношению к смерти. Этот последний удар отскочил как от панциря.

Ездил сегодня в Москву (сказали, будто бы сегодня похороны). Стоял у гроба, смотрел на ее совсем еще молодое, решительное лицо…

‹…›

Философия Бержере[273]: жизнь на нашей планете есть «болезненное явление, язва, словом что-то отвратительное, чего не бывает у здоровых и хорошо устроенных звезд».

Так – что же зубоскалить? Или все же что-то искать? Язва и гниение, или главный орган эволюции?

Так же как и миллиарды людей до меня, я не сказал ничего разрешающего. «Мертвый в гробе мирно спи – жизнью пользуйся живущий». Ничего больше. Какое бессилие! Столько дум, самых сосредоточенных, самых тягостных и все то же, что во дни египетских фараонов.

5 апреля 1940

Прошло. Похоронили. Старая, более 40 лет знакомая дорога на Ваганьковом. Носили по ней и бабку Домну Васильевну и Илюшу и два года тому назад матушку. Мистика чисел, Илюша умер 24 марта (6 апреля) 1904 г., матушка 5 апреля, сестра 2 апреля, а Лида, могила которой тут же, именинница сегодня, 5 апреля. «Мартовские иды». Весело текут барашки по синему небу, на них рисуются тонкие весенние скелеты берез, собирающиеся воскреснуть. ‹…› …сейчас опомнился, родного человека нет, и слезы опять и опять. И понятно все это только родному. Сознание, заглядывающее в чужое сознание.

Гамма родных смертей. Сначала бабка. В памяти осталась заунывность «Со святыми упокой», дым кадильный, старинные камилавки.

Потом смерть Илюши, которая потрясла меня необычайно. Горе – и детская доверчивая религиозность улетела. Потом весть на войне под грохот пушек под Краковом о смерти Лиды. Смерть отца в Свердловской больнице, смерть мамы и теперь смерть сестры.

Эту гамму следовало бы подробно и аналитически изложить. Это сама по себе история жизни человеческой.

Прощай, милая Саня, больше никогда тебя не увижу.

9 апреля 1940

По Бору, дать физическую интерпретацию жизненных явлений до конца нельзя, потому что физические методы наблюдения убийственны. Рассуждение странное. Можно (до пределов, допускаемых соотношением неопределенностей) изучить атомы, молекулы. Чем определяется жизнь? Атомными или молекулярными связями или внутриатомными явлениями. Как будто бы первыми. Но тогда при чем «убийство» при наблюдении?

10 апреля 1940

По-видимому, все же Бор прав (хотя не понимаю как) и в вопросе жизни имеется «Ungenauigheit’s Relation»