— О’Мэлли, — сказал он, когда дверь за Уилкоксом закрылась, — есть еще один момент, который вы, возможно, могли бы прояснить.

— Слушаю, сэр, — сказал я и вопросительно посмотрел на него, хотя точно знал, о чем пойдет речь.

— Этот передатчик, который вы должны были разыскать, когда соберете определенный материал… — Я как сейчас вижу майора Робертса, сидящего передо мной, седого и равнодушного, как он сделал паузу, отложил свою трубку и потом продолжил: — Этот передатчик молчал целую неделю после того, как вы совершили свой прыжок. Человек, который обслуживал этот передатчик, 12 мая был убит немцами. Спустя неделю, после того, как вы совершили свой прыжок. Вы можете сказать что-либо по этому поводу?

Я до сих пор помню, что, задав этот вопрос, Робертс не смотрел в мою сторону. Я знал, что не имеет ни малейшего смысла сообщать ему о том, что произошло со мной начиная с того дня, как я совершил свой прыжок, о мертвых русских девушках, о Кнохенхауэровском местном управлении, потом о пытках и лице Крамера, об этом моллюске жизни на камне, о том, как он победил меня, о всех несуразностях, непродуманностях, не вписывающихся в безупречный план моего задания, которые я впитывал, словно промокашка, потому что моя природа влечет меня к восприятию несуразностей. Повторяю еще раз и в последний раз, Франциска: я говорю все это не ради того, чтобы оправдаться, выгородить себя. Хотя, возможно, вы и пытаетесь меня понять, но для Робертса об этом не могло быть и речи. Он смотрел в окно, в серую голубизну вечерней лондонской улицы. Он не смотрел на меня, потому что его вопрос был для него делом рутинным. Так же, как и я, он знал точный ответ на этот вопрос. Но так же, как он, я знал правила игры того общества, в котором мы жили, законы английского общества, в соответствии с которыми я никогда не мог бы вернуть себе статус джентльмена, если бы ответил правду. В этом смысле майор Робертс обладал гораздо меньшей властью, чем инспектор Крамер. Инспектор Крамер за информацию, стоившую пенни, мог подарить мне жизнь, в то время как майор Робертс даже за высшую ценность исповеди не мог бы вернуть мне мою честь. Я происхожу из англо-ирландской, то есть католической, семьи и потому знаю, что можно исповедаться в преступлении и получить отпущение грехов. Можно исповедаться, раскаяться, принести покаяние и снова быть христианином. Но совершенно исключено снова стать джентльменом после предательства. Даже смерть не снимет с тебя этого проклятия, поэтому было совершенно безразлично, что я отвечу Робертсу на его вопрос, и я сказал:

— Нет, сэр, мне нечего сообщить по этому поводу.

— Ну что ж, — сказал он. — В документах гестапо тоже нет ответа на этот вопрос. — Тем же ровным голосом, не громче, не тише, чем до того, он добавил: — Завтра вы получите документы об увольнении. Можете идти.

Когда я выходил, он так и продолжал сидеть, он больше не назвал моего имени, не подал руки. Через полгода я покинул Англию и больше никогда не возвращался туда.

О’Мэлли рассказывал свою историю медленно, не запинаясь, а просто медленно, иногда делая большие паузы между фразами. Несколько раз Франциска прерывала его, например, когда он рассказывал о матери. Она спросила, откуда он знает, что его мать была «абсолютно безупречной» женщиной.

— Как она отреагировала, — спросила Франциска, — когда заметила, что вы не интересуетесь девушками?

— Разумеется, она вообще не пожелала этого заметить, — ответил он. — О таких вещах моя мать не говорила никогда.

— И это вы называете «безупречностью»? — изумилась Франциска.

Но потом она больше не перебивала его, давая ему выговориться и внимательно слушая; при этом она продолжала рассматривать карту лагуны. Она выпила свой виски, но когда он хотел налить ей еще, она закрыла стакан рукой, я совершенно не хочу спать, я бодра, как никогда, кофе, как и шнапс, всегда отбивают сон, от крепких напитков в меня всегда вселяется бодрость, это старая история о песках и бездонных глубинах, о тумане и ночи, о скрытых морских знаках и погашенных маяках. Нас сажают в лодку, нам дают карты, нас даже немножко обучают навигации, но потом наступает ночь, noтом опускается туман, знаки исчезают, огни погашены, и мы остаемся одни в мире зыбучих песков, бездонных глубин, течений, которые нам незнакомы, неизвестный имен. Мир — это лагуна. Он сказал, что испытывает страх. И поскольку он испытывает страх, он рассказал мне эту старую историю.

— Почему вы боитесь? — спросила она. — Ведь все это произошло так давно. Тринадцать лет назад. Или вас мучает мысль о том человеке, которого расстреляли?

Он покачал головой.

— Дело не в этом, — сказал он. — Конечно, этот человек на моей совести. — Он помолчал. — Это банальность, но и с нечистой совестью можно жить, и весьма неплохо.

— Откуда же тогда этот страх, Патрик?

Он посмотрел на нее.

— Я снова встретил инспектора Крамера, — сказал он.

Франциска оторвала спину от стены каюты. Она не выпрямилась, а, скорее, съежилась от напряжения.

— Где? — спросила она. — Здесь, в Венеции?

Он кивнул головой.

— Патрик! — быстро сказала она — Оставьте его в покое! Он не стоит ваших мучений. И к тому же прошло тринадцать лет!

Но, к своему ужасу, она заметила, что он вообще ее не слышит. Он посмотрел на нее каким-то одновременно отсутствующим и счастливым взглядом. Франциска поняла, что он снова превращается в того человека, которого она увидела в «Павоне», это был совсем не тот, который махал ей рукой у причала набережной дельи Скьявони, просто и без малейшего коварства, человек с глазами, полными доброжелательности, какую испытывают к детям и животным; он изменился, он снова был маленьким чертиком, маленьким сероглазым чертом, со взглядом, спрятанным за дьявольски расплывающимися красками цинний, с взглядом, не знающим стеснения, сатанинский ангел, способный поглотить целое пространство в фокусе своего дурного глаза. Они вместе в одной клетке, которая зовется Венеция, он и этот огромный беловолосый злодей, альбинос, если он правильно его описал. Это приведет к ледяному безмолвному убийству в темноте.

Потом она снова услышала, как волны мягкими тихими толчками ударяются о борт катера. За иллюминатором, расположенным рядом с картой лагуны, воздух уже стал серым, а чуть позднее слева в серый цвет врезалась красная линия. Франциска встала. Ей вдруг стало очень холодно. Она посмотрела в круглое окошко. Вода уже стала видимой, серебристо-серой, разделенной длинными, волнистыми линиями.

— Светает, — сказала она.

Фабио Крепац, первая половина дня

— Не бойтесь, Крепац, — сказал профессор Бертальди, — не опасайтесь, что я снова начну уговаривать вас участвовать в нашем деле. Напротив. Я просил вас навестить меня только для того, чтобы сказать вам, что вы оказались правы.

— Мне очень жаль, — сказал Фабио Крепац. — Мне искренне жаль, профессор.

— Я знаю.

Бертальди посмотрел из окна своего кабинета в Национальной библиотеке Марчана на Пьяцетту. Полицейская сотня в парадной форме выстроилась перед Дворцом дожей, полицейские стояли молча в позиции «вольно», а в это время на площади собирались толпы людей. Погода была солнечной и праздничной. Гронки повезло с погодой, подумал Фабио, впрочем, так и должно быть во время государственного визита президента Республики.