К полудню амбросиевские расторговались, накупили гостинцев, да, помолясь, тронулись в обратный путь – засветло, конечно, не успевали уже – осень, но все ж поспешали. У своей-то деревни и лес, и болота – свои, ежели что, не сдадут, от беды укроют.

– Ну, ты что так, Алексий, – все не успокаивался Епифан. – Как ты этих шпыней корчемных… Страшные они люди – ты их пасись!

– От всех не спасешься, – прихлебывая из плетеной фляги, ухмыльнулся протопроедр. – А гнид таких давить надо!

– Ох, да ведь не передавишь всех, друже!

– И – тем не менее!

Когда подъезжали к селу, над церковью, в обрамлении золотых венчиков звезд, ярко светила луна. Почуяв конюшни, радостно заржали лошади, да и люди давно уже приободрились, едва только свернули со шляха на знакомую лесную повертку. Запахло пряным запахом сена, свежим навозом и парным молоком – запахом дома. Слышно было, как где-то в хлевах мычали коровы, как, почуяв своих, добродушно залаяли псы, а где-то с дальней околицы послышались протяжные девичьи песни.

Ой, ходила мамо по воду,

Ой, дид-лало, по воду…

– Эй, девки! – свистнув, весело закричал рыжебородый Митря. – Хватит вам петь – за подарками бегите, а!

Ой, дид-лало, по…

– За подарками? Ха-ха! Ой, девы, – никак, наши с ярмарки вернулись!

По воду, по воду, по воду…

И тут уж – испросив разрешенья старосты – разожгли костер, прямо вот, на околице, чтоб сверкал, чтоб грел всех, чтоб было светло, и чтоб искры – до самого неба, до самых далеких звезд!

Осень. Конец октября уже, Покров недавно прошел – и хлопоты-заботы крестьянские справлены. Теперь только охота, да промыслы… Да гулеванить можно, а когда еще-то? Уж точно, не весной, да не летом, да не ранней осенью, а вот, как раз сейчас. Тем более – воскресенье!

– А ну, Ваську-дударя зовите!

– Микеша, Микеша где? Он здорово на бубне умеет!

– А я на свирели могу!

– А не врешь, борода рыжая?

– Я вру?! А ну-ка, девки, давайте в круг!

И пошло. И поехало. Музыка, песни, пляски – такой вот образовался праздник. А чего ж? Некоторые на ярмарку съездили, а другим чего ж – по избам сидеть? Вот уж дудки!

И танцы, и частушки пошли, с топотом, с переплясом:

Как водили девы-от

Хоровод, хоровод…

Староста Епифан не выдержал – шапку оземь, да тоже в пляс. Ухватил молодуху…

Тут и Микулишна:

– От, старый черт! А ну-ка в избу!

– Да что ты – в избу, Марфуша! – ох уж и разошелся Епифан, будто не степенный мужик – мальчик двадцатилетний. Отпустил молодуху, да к супружнице:

– А ну-ка, покажем, как мы в молодости плясали!

– Да ну тебя!

– Что, забыла, что ли? Аль не могешь?

В общем, взял супругу на слабо, раскрутил, раскочегарил… Уж так выплясывали – любо-дорого посмотреть. И вправду, мало кто из молодежи так сможет. Тут уменье надобно, сноровка, да и кураж…

Онфимка аж дар речи потерял, на хозяина своего глядя.

– Рот, Онфимко, закрой – ворона влетит!

– Да ну вас… Сермяшка, а ты, говорят, тоже на свирели могешь?

– Да запросто!

– А что ж стоишь, сопли жуешь? Беги за свирелью!

Как водили хоровод,

Ой, дид-лало, дид-лало!

– Что не пляшешь?

Алексей обернулся, увидав позади Миколаиху, ведьму. Ох, и глазищи у нее – даже сейчас, в полутьме – пылали. Или это в них отражался костер? И месяц? И звезды?

Колдунья подошла ближе – красивая молодая баба, вдовица. Улыбнулась:

– Рада, что ты вернулся. Не зря грозу навела?

– Не зря.

– Думала – сгинешь. И молилась. За тебя.

Алексей поблагодарил шепотом. Миколаиха… как же ее имя-то? Кажется, Василиса… да, Василиса… Как Василиса Кожина, та, что партизанка, против Наполеона еще…

– Ты красивая, Василиса.

– Я знаю. Только счастья нет. Лучше бы… эх…

– Церковные не вяжутся больше?

– Н-нет… Только владыко наш, отче Варфоломей, в гости захаживает… Чудной он, – женщина улыбнулась. – Красивый такой, статный, как добрый молодец.

– Нравится тебе?

– Что ты, что ты, то грех – так мыслить!

– Уж не очень-то и большой. – Алексей тихонько хохотнул. – И большие грехи замаливают люди… Если он тебе нравится… и ты ему… Полагаю, ничего в том особо плохого нет. Ну грех, да… Так замолите!

– Ты так говоришь, Алексий, словно… – ведьма помолчала. – Не знаю даже, как и сказать.

– Так и не говори. А меня можешь не стесняться – я ведь у вас ненадолго.

– Я знаю. Чувствую. Жаль… Просьба к тебе есть.

– Да ради бога!

– Жернов у меня во дворе лежит – в избу бы занести, да Сермяшке не справиться. Мал еще.

– Кто мал, жернов? Шучу! Пошли, занесу…

Алексей знал, зачем его звали. Жернов – ха! Едва занес, как почувствовал в темноте избы томное дыханье Василисы, ощутил ее жаркие губы, соленый вкус поцелуя, гибкое, истосковавшееся по любви тело…

А какая грудь, живот, лоно!

Эх, хорошего б тебе мужика. Василиса!

– Тсс!!! – расслабленно потянувшись, ведьма вдруг отпрянула. – Кажется, идет кто-то… И – нагая – припала к оконцу, по-летнему не заткнутому ни бычьим пузырем, ни соломой, открытому. Прислушалась…

– Нет, помстилось.

Поднявшись с широкой лавки, Алексей подошел ближе и, погладив женщину по спине, властно притянул к себе…

А потом в окошко заглянула луна, осветив скудное убранство обычной крестьянской избы – лавки, сундук, стол. На столе блеснули в лунном свете синие стеклянные бусы, брслетики… и еще что-то круглое, цветное…

Алесей с любопытством протянул руку…

И вздрогнул!

На его ладони лежал круглый значок, обычный такой значок с булавочной застежкой и красно-желтым логотипом группы «Ария»…

Кто ты, – спросил я его, —

как в моем оказался ты доме?

Паллад

…с детства любимой Лешкиной группы.

«Ария»!

Откуда здесь взялся этот значок? Догадаться не трудно… Оттуда, оттуда… Кажется, та старушка из полузаброшенной деревни говорила что-то о зле… о пришедшем зле. И те потеряшки – убитые стрелами мальчишки… убитые стрелами! Если вспомнить приметы, те самые, что висели на дверях сельской лавки – на одном была майка с групповым портретом «Арии»… значит, мог быть и значок, да что там «мог быть», наверняка – был. Вот этот. Прихваченный с собой в прошлое неизвестным злыднем… Господи! Значит, те шаги на болоте – никакое не эхо! Точно – кто-то проследил, крался… Но – кто? Кому было нужно? Зачем?