Я долгое время не мог спокойно ходить мимо стадиона, который рядом с Домом советов. Там все заборные столбы были обклеены портретами по­гибших при защите Дома советов, при защите демократии. Молодые лица, ребята, девчонки, мужчины средних лет, мальчишки — это все, кого убила ельцинская звериная власть.

Я глубоко убеждён: сколько бы ни скрывали это, сколько бы лет ни затап­тывали эти события, всё равно придёт время, когда им народ, страна и новая власть дадут соответствующую оценку. Я и тогда говорил, и потом, и сейчас говорю, что Ельцин — государственный преступник, он заслуживает повешения не как Саддам Хусейн, который несколько сотен курдов убил, а как убийца то­го, во что люди верили, за что голосовали — за демократию. Разрушив Со­ветский Союз, Ельцин сладострастно докладывал об этом Конгрессу США. Вот дословно его речь:

Уважаемый господин спикер Палаты представителей!

Уважаемый президент Сената!

Уважаемые члены Конгресса, дамы и господа!

Я имею высокую честь выступить здесь, в Конгрессе Великой свободной страны! Коммунистический идол, который сеял повсюду на земле социальную рознь, вражду и беспримерную жестокость, который наводил страх на чело­веческое сообщество, рухнул. Рухнул навсегда! Я здесь для того, чтобы за­верить вас: на нашей земле мы не дадим ему воскреснуть!

Открываются архивы КГБ и бывшего ЦК КПСС. Более того, мы приглаша­ем Соединённые Штаты и другие государства к сотрудничеству в расследова­нии этих тёмных страниц бывшей Империи.

Издан законодательный документ, в соответствии с которым иностранные граждане, приватизирующие тот или иной объект и сооружение в нашей стра­не, получают в собственность также и участок земли, на котором он располо­жен. Мы приглашаем американский частный капитал на уникальный и мало­освоенный российский рынок и говорим: не опоздайте!

Сегодня свобода Америки защищается в России! Если реформы прова­лятся, придётся заплатить многие сотни миллиардов долларов, чтобы хоть как-то компенсировать эту потерю.

Хотел бы закончить своё выступление словами из песни американского композитора российского происхождения Ирвина Берлина: “Господи, благо­слови Америку!”

Слушая это выступление, я думал: “Господи! Что же мы за народ, что взгромоздили такое чудовище распоряжаться нашей страной, топтать нашу жизнь и наши души”. Впрочем, чему удивляться, если души даже поводырей оказались продажны.

Разговаривая с Юрием Васильевичем Феофановым, своим бывшим на­чальником и впоследствии своим коллегой по журналу “Российская Федерация сегодня”, я его спрашиваю: “Как же это понимать, ведь вы всё время писали, внушая народу, массам, что закон есть закон, плохой ли он, хороший, но его надо исполнять. И только когда закон изменят, тогда можно старый отменять”. Он говорил: “Ну, ты понимаешь, бывают обстоятельства, когда нужно вот так действовать.” Рассуждения, прямо скажем, были проститутские.

Надо сказать, что до 1 октября я находился в Слотине. Наблюдая за раз­ворачивающимися событиями, решил ехать в Москву, чтобы прорываться в Белый дом к депутатам. От одного человека, может быть, не слишком боль­шая помощь. Но я всё же умел стрелять и всё-таки журналист, должен был посмотреть на всё сам. Но не получилось. И как мне говорят, и я так думаю, наверное, меня спас от смерти Бог.

Я строил дом. Он уже обретал какие-то полузаконченные черты. И не бы­ло только крыльца, ступенек, выхода из дома, а вместо них лежал широкий помост от дверей на улицу, по которому я каждый день раз 50-70 бегал туда- сюда. В ночь, незадолго до штурма Белого дома, я вышел из дома на помост, сбегать, как говорят, по малой нужде. Шагнул — и рухнул с помоста.

А высота была где-то полтора-два метра. От боли я чуть не потерял со­знание. Ползком добрался до соседнего домика, где жили Нина Ивановна и Алексей Александрович Спирины. Простая добрая семья. У них я часто ос­тавался ночевать, когда начинал строить дом. Нина ещё работала, а Алексей уже был на пенсии и трудился кочегаром в пионерском лагере. Это был ху­денький невысокий мужчина с морщинистым сухим лицом, незлобивый, и суть его выражала присказка-тост, когда мы выпивали: “Быть добру!”

Выпить Лёша любил, но и под хмельком был такой же индифферентный, как и в трезвости. Между нашими домами, но на моём участке, росла липа. Что-то мне вздумалось, будто она, когда ещё больше вырастет, будет закры­вать тенью мой дом. Обеспокоенный, я ему сказал: “Лёш, сруби её!”

Приезжаю через неделю: липа стоит. Я опять повторяю просьбу. Приез­жаю ещё через несколько дней: липа стоит. Снова, но построже, прошу: “Сруби!” И вдруг в Москве вспоминаю, как идёт по небу солнце, и никакая тень моему дому не грозит. С ужасом думаю: что же я натворил? Зря погубил красоту. Лёшка, наверно, уже на дрова её пустил. С тревожным беспокойст­вом мчу в Слотино, подъезжаю к участку. Липа стоит! Вот она, русская нето­ропливость.

А какие зимние вечера мы коротали с Алексеем! Привезу бутылку водки, колбасы, другой еды. Алексей нажарит большую сковороду картошки. Такой, какую я люблю: сильно поджаристую, с хрустом. За окнами домика мороз, а в избушке тепло. Мы разговариваем — в основном я, — Лешка не говорун, потом он идёт на свою кровать за печкой, а я ложусь на старом диване.

Сейчас этот домик “в деревне с землёй” купила семья Виталия Белоуса. Сам он с Украины, давно живёт в России. Жена Галина — москвичка. Землю используют, как хорошие фермеры. Есть куры, а овощей Галина маринует до двухсот банок. Но это сейчас. А в ночь на второе октября 1993 года я подполз к спиринскому домику и начал стучать: “Лёша, выйди!” Он вышел: “Что та­кое, Вячеслав?” — “Представляешь, я рухнул с помоста”.

Кое-как он помог мне дойти до дома, а у меня был дома телефон уже, я позвонил в Москву жене Людмиле. Она утром чуть свет примчалась в Сло­тино. Обвязала простынёй мне грудь. Мы сели на мою “Ниву” и поехали в Москву. Там я зашёл в поликлинику “Известий” и обратился к врачу-рентгенологу по фамилии Санпитер. Он посмотрел и говорит: “Ну, ничего особен­ного у Вас нет, ушиб”. Ну, ушиб... А очень больно было. Да, я хотел идти в Белый дом. А потом думаю: приду я сейчас туда, кто-нибудь ткнёт меня в бок или заденет локтем, и я упаду от боли, потеряю сознание.

С горечью и болью я смотрел на трагедию разгрома демократии по теле­визору. Ах, как они все сладострастно верещали! Была некая Белла Куркова, сейчас, говорят, такая пророссийская, а тогда была одной из тех, кто нена­видел эту власть, этот Верховный Совет. Да много их, их был