любили, как красивую женщину — горячо и ревниво. Пример в этом, прежде всего, подавал капитан, его любая неубранная постель в каюте, пепельница с окурками или грязная обувь приводили в негодование, которое он изливал тут же бурно, устраивая внеочередной аврал и разнос виновникам, а особенно старпому. Нарушителям порядка немало хлопот доставлял и боцман Валентин Андроненко, человек помешанный на чистоте, сам всегда безупречно опрятный, выглядевший щеголем при любых обстоятельствах и умевший как-то особо носить даже робу. Он не допускал ни малейших подтеков ржавчины, ни единой царапины на бортах, а окурок на палубе расценивал как плевок в лицо, и виновник очень скоро убеждался в том, что, сделав это, он свершил непоправимую ошибку. Как ни странно, эти два человека относились, друг к другу очень насторожено и ревниво, но уважительно.

Ценным для меня на этом судне оказалось то, что именно здесь пришло окончательное убеждение: у моряков на флоте основным прежде всего остается профессионализм. Именно он определяет лицо судно, отношения между людьми, способствует самосовершенствованию в условиях длительной изоляции от близких и земли. Если кто-то думает, что экипаж "Эльвы" был похож на образцовую группу детского садика, послушно выполняющий указания воспитателя, жестоко ошибается. Это был сплав совершенно различных характеров и убеждений, которому именно профессионализм придавал все положительные качества, объединяя в единое целое. Не зря многие станут не просто хорошими командирами, а и навсегда останутся порядочными и уважаемыми людьми. Такие, как электромеханик Валерий Шаврак, которому в пароходстве всегда поручали ответственные работы, к примеру, по восстановлению системы электроснабжения после пожара на т/х "Кейла", ставший ведущим инженером Навигационной камеры радист Владимир Кучеров, до сих пор работающие механиком-наставником ледокольного флота в Санкт-Петербурге Василий Греков, капитан Анатолий Париков и другие. У всех у них разные и нелегкие судьбы. В моей памяти они остаются друзьями, которые вместе с капитаном Яхимовичем помогли мне не только вновь обрести веру в свое место на флоте и в жизни, но и очень быстро пройти путь до капитанского мостика.

С капитаном у меня вскоре сложились довольно доверительные отношения. Со мной он не занимался нравоучениями, скорее делился мнением и добрыми советами. Однако я постоянно ощущал, что он внимательно наблюдает за моей работой. Когда оставались одни, он часто расспрашивал меня о детстве и родных. При этом часто становился задумчивым, переставал шутить, и мне казалось, что он плохо слушает, думая о своем. При всей своей общительности, стремлении больше быть на людях, капитан все же был человеком скрытным особенно, когда речь заходила о близких или о прошлом. Любая попытка проникнуть в его внутренний мир натыкалась на глухую стену, больше того, что знали о его трудовой деятельности в пароходстве, нам было неведомо.

Только однажды, это случилось в Касабланке в доме графа Апраксина, где мы были в гостях, он скупо рассказал свою биографию. Родители его с польскими корнями, родом из Литвы, были людьми состоятельными, отец известный юрист, мать врач. После революции 1917 года семья оказалась в Баку, где отец работал по специальности у нефтяного магната Нобеля. Там же Эдуард окончил Бакинское мореходное училище и по распределению попал в ЭГМП. Злые языки утверждали, что к этому приложила руку красавица жена. Разумеется, многое о нем знала его супруга, но она была из тех женщин, которым вопросы вообще не задают, ее вид и ум заставляли замолчать даже самых известных болтунов и ловеласов. После смерти мужа она показала мне несколько фотографий, из которых можно было понять, что в советское время его молчание было весьма разумным.

Однако Эдуард Болеславович в отличие от многих мало заботился о том, что скажут о его поведении за границей. Он был человеком привлекательным для иностранцев, работающих в сфере обслуживания судов. Природная аристократичность, живой ум, широкая натура капитана их привлекали, и поэтому они часто приглашали его в гости, от чего он, на удивление многих, никогда не отказывался. Особо его любили русские эмигранты первой волны в портах Бельгии и Франции, которые прощали ему даже возможную связь с чекистами. Княгиня Наталия Апраксина скажет о нем позже: — Эдуард был все же НАШИМ человеком, хотя и советским. Умен, красив, образован и аристократичен. Он был символом удачливого, петербургского красавца, дух которого утратили наши мужчины в эмиграции, ставшие скучными, ворчливыми и неинтересными.

Наверное, чем-то был интересен капитану и я, на такие встречи он часто брал меня с собой. В гостях заставлял брать гитару, все эмигранты очень любили русские романсы и всегда слушали их со слезами, или рассказывать о Ленинграде, что делать было нелегко, глядя на несчастных, плачущих от рассказов о родине людей. Благодаря этим визитам, я познакомился с Апраксиными, с Юсуповыми, род Павловых, кстати, от одного с ними корня, Рябушинскими и другими. Их тоска по России, нелегкая судьба станут, понятны и это сыграет большую роль, когда я без труда сделаю свой выбор в сложной жизненной ситуации, но об этом речь впереди.

И все же капитан Яхимович останется для меня во многом загадкой, интересной непрочитанной книгой, в нем было много противоречивого. Он был очень неплохим, порядочным человеком, оказавшимся не на своем месте. Из него мог выйти хороший дипломат или юрист, но море не стало его стихией. При всей своей хорезматичности он не принадлежал к числу счастливчиков, как считали многие, и по большому счету его не принял Океан. Судьба Яхимовича все же трагична, как и многих талантливых людей, заканчивающих жизнь в рассвете сил.

ФРАНЦУЗСКИЕ КАНИКУЛЫ

Адольф Садокович Чижиков был прав, когда говорил, что камбуз на судне является важным пунктом борьбы за безопасность мореплавания, а хороший повар залог всех производственных успехов экипажа. К сожалению, в том злополучном рейсе повар был совсем скверный — безграмотный, ленивый и нечистоплотный. За четыре дня перехода из Риги в Кан он ухитрился недосолить, недоперчить, недоварить и испортить немало продуктов, и все приготовленное им пошло на корм рыбам. Капитан был в ярости, старпом в полуобморочном состоянии, повар в слезах, клялся, что он скоро научится готовить, как надо. Когда боцман и матросы подвели его к корме и, сняв леерное цепное ограждение, оторвали от палубы и приподняли над водой, он честно признался, что в армии готовил пищу для собак. Там же он получил удостоверение повара, которое и предъявил в отделе кадров. А еще он утверждал, что собакам соль и пряности не положены и потому он пока еще не научился готовить с ними, но вскоре все будет, как