Чистосердечное признание смягчило экипаж, даже несколько повеселило, но это был смех сквозь слезы, — самыми популярными местами на судне стали туалеты, где некоторые проводили большую часть свободного и даже служебного времени. К шефу приставили буфетчицу, эстонку Киирсипуу, но оказалась, что эта молодая женщина умеет готовить только яичницу и национальное блюдо мульги-капсас, которые лишь усугубили трехдневное издевательство над желудками. Положение становилось угрожающим и чрезвычайным. При обнаружении на приход врачами нашего состояния французы могли отправить экипаж в карантин.

К тому времени старпом растратил все запасы активированного угля, антибиотиков из судовой аптечки, заменив их боржомом из капитанских запасов. Я в силу того, что всегда был малоежкой, пострадал в легкой форме, но боль в животе становилась иногда нестерпимой. С приходом в Кан, слава Богу, все обошлось и, пользуясь хорошей погодой во время французской зимы, мы с боцманом и механиком Грековым отправились прогуляться по этому красивому городу. Щурясь словно коты под ласковым солнышком, выпили пивка, а хозяин кафе, узнав, что мы русские моряки, открыл бутылку вина. По пути в порт почувствовал резкую боль в паху, но собрался и перетерпел. На судне мы плотно поужинали приготовленными буфетчицей рыбными котлетами — "а ля Сааремаа". К утру нас выгрузили и по полной воде должны были следовать под погрузку в Антверпен. Превозмогая возобновившуюся острую боль, поднялся на мостик, сделал уборку, приготовил карты. Боль не проходила, и когда на мостик заглянул капитан, он сочувственно посмотрел на меня.

— Это котлеты, — произнес он, с гримасой боли поглаживая свой живот. — Сходи, полежи часок до отхода, может быть пройдет.

С трудом, дойдя до каюты, я рухнул на койку и провалился в забытье. Очнулся, когда раздались звонки громкого боя и команда по судовой трансляции: " По местам стоять!" По привычке выскочил из каюты, подняв правую ногу, вступил на трап, ведущий в рубку, и невероятная боль пронзила все тело, ударила в голову. Наступила темнота.

Сколько пролежал без сознания, не знаю, а когда открыл глаза, в смутном свете увидел над собой летающую тарелку, по границам которой горели в полсилы прожектора, направленные на меня. Было ужасно холодно, но дрожи в теле не было. В нижней части живота тяжесть, как будто все, что ниже пояса, набито камнями. Хотел протереть глаза, попытался поднять правую руку, не смог, левую тоже. Ощутил, что на шее хомут и понял, что лежу прикованный по рукам и ногам. Зрение прояснилось, надо мной склонилось черное, типично африканское лицо, которое внимательно вглядывалось мне в глаза, медленно вращая огромными белками. Стало страшно.

— Где я? — мой вопрос прозвучал тихо, словно писк комара. Белки застыли на месте, но не удивились. Я повторил вопрос на английском, реакции не последовало. Страх нарастал. Я почти закричал на немецком "Was ist passiert?" но белки оставались неподвижными. В отчаянии я стал пытаться освободить руки и ноги. Вдруг на живот легла теплая и, как мне показалась, ласковая рука.

— Успокойтесь, моряк. Все будет хорошо. Вы находитесь в клинике, скоро придет доктор, очень хороший доктор, профессор, и сделает вам операцию, — произнес по-русски женский голос, и доброе лицо женщины склонилось надо мной. Страх прошел так же внезапно, как и наступил.

— Что со мной? — вернувшимся нормальным голосом спросил я.

— Приемный ординатор сенегалец Смит предполагает острый аппендицит, профессор определит окончательно.

— А как же мой теплоход?

— Ваш теплоход ушел, а вас доставили геликоптером.

Потом я узнаю, что капитан, заметив мое отсутствие на мостике, приказал меня не будить, и потому нашли меня только через час.

Русскую сестру, ее звали Лиина Игнатьевна, сменила красивая и изящная женщина с высокой грудью в белой медицинской курточке с короткими рукавами и большим декольте. Ухоженное лицо ее приветливо улыбалось, словно ужасно рада была меня видеть. Перед собой она держала поднос, на котором стоял металлический стакан, из него вился парок. Поставив его на стол рядом с моим бедром, показала мне руки. В одной был помазок с пеной, в другой — безопасная бритва. Еще не понимая, что она собирается брить, я сказал, что брился сегодня утром. Когда русская сестра перевела ей мой ответ, она улыбнулась и, о, ужас! — стала брить у меня между ног. Не знаю, краснел ли я, но даже боль не загасила стыда. Стыд усилился, когда увидел, что сверху с балконов меня внимательно рассматривают студенты, в основном девушки, что-то записывая в свои папки.

Профессор поздоровался со мной по-английски и, ничего не объясняя, приказал дать наркоз, о чем мне сказала медсестра.

Вторично очнулся я глубокой ночью уже в палате. Страшно хотелось пить. Сиделка в одежде монашки смочила водой сухие губы, бросила в мензурку с водой таблетку и, подождав, когда та с шипением раствориться, поднесла мне к губам. Уснул я мгновенно и проснулся, когда в палате было светло. На этот раз руки мои были свободны, и я под одеялом ощупал правый бок, там, где должен был быть аппендикс, нашел аккуратную повязку, для верности проклеенную пластырем. При легком нажатии ощущалась боль, значит, операция состоялась, оставалось узнать результат. Сиделка дремала у окна за своим столиком. Каштановые волосы распустились по плечам, глаза закрыты. Красивое лицо со следами загара, на груди табличка с именем.

— Люсьен, — позвал я. Она встрепенулась, откинула волосы и грациозно встала, быстро оправив одежду. С улыбкой на лице подошла к кровати, поздоровалась на английском.

— Раз вы проснулись, давайте повернемся, я вам помогу. Она откинула одеяло. Просунула мне под спину руку и, несмотря на несколько капельниц, взяв за плечо, ловко перевернула меня на живот. В разрезе платья открылись упругая смуглая грудь, и в этот момент я обнаружил, что лежу абсолютно голый. Я ухватил край одеяла и судорожно попытался натянуть на себя, но она убрала его совсем и, взяв с тумбочки градусник, неожиданно вставила его в задний проход. Это было уже слишком. Я лежал красный, как рак, все еще пытаясь дотянуться до одеяла. Сестра, поняв, накрыла меня в тот момент, когда в палату зашел профессор и с ним несколько врачей, большинство женщин. Увидав, что я не сплю, хирург кивнул головой в знак приветствия и сосредоточил внимание на параметрах моего состояния, которые писались ежечасно на большой доске, закрепленной в ногах моей койки. Определить, хорошие они или плохие по его лицу была невозможно. Все такой же сосредоточенный, он подошел к моему изголовью, сестра пододвинула ему стул, он сел внимательно посмотрел мне в глаза, после чего сделал легкий жест старшей сестре. Та мгновенно скинула