К тому времени в здании управления Юго-Западной железнойдороги расселился пединститут, в знакомых коридорах которого Нюся продолжаланаяривать шваброй. Работу свою обожала, справедливо считала себя незаменимымсотрудником. Поэтому, когда, учтиво и торжественно ей предложил воссоединитьсявдовец Иван Борисыч Петренко, преподаватель марксизма-ленинизма, она сдостоинством (хотя и всплакнув горячо и прерывисто над всей своей жизнью)предложение его приняла… И такая это вышла голубиная пара, две такие умиленныедруг другом души, что Нюся, как переехала к Ване в его дом в Старом городе, таки пропала там посреди его немаленького фруктового сада, в счастливейшемхозяйствовании, в готовке—жарке—парке, консервировании и сушке грибов.

Иногда они приходили в гости к Литвакам, обязательно сгостинцем — банкой варенья или грибов, и сидели долго, подробно обсуждая друг сдругом (никому, кроме них самих, это интересно не было) качество содержимогооткрытой банки. «Вань, со сливой-то мы перемудрили, — замечала Нюся,осторожно пробуя повидло с ложки, — сахару-то мы перебухали». Ванярешительно у нее эту ложку забирал, пробовал сам, шевеля губами, перетираячто-то во рту седой щеткой верхней губы. И так же решительно заявлял:

— Нюсик! Неправа! Слива иск-лю-чи-тельная!

Мама к этим визитам относилась с иронией, за глаза называяпару голубков «Коробочками». Вон, сынок, встречай, идут твои Коробочки, говорила,усмехаясь, а сама обязательно куда-нибудь усвистывала, только ее и видали.

— Ты куда, Ритка?! — возмущенно кричал ей вследдядя Сёма. — К тебе вон мать в гости пришла! — и рукой махал, почтибеззвучно приговаривая: — От ведь… ш-шалава!

Покорно тащился ставить чайник и весь вечер сидел,поддерживая унылыми междометиями оживленный разговор Нюси с Ваней.

Про такие пары обычно в сказках сказывается: жили долго исчастливо и умерли в один день. Жили они, это верно, счастливо, но не оченьдолго — лет пять; хотя и умерли в один день: в старый «запорожец» дяди Вани, вкотором, перегруженные баночками, корзинками и бидонами, они с Нюсей тихо итряско пылили на Азовское море — отдохнуть, врезался шатун-грузовик, угнанныйпрямо со стройплощадки студентом, веселым идиотом-спорщиком. Так чтохлопотливому и родственному Сёме было теперь кого навещать на Пятничанскомкладбище…

И вот кто еще дожил до счастливой смерти — капитан Рахмил; воздушныйкапитан Рахмил — китель на голое тело; его прямо с кроватью забралаЛюбка-фашистка, которая после смерти отчима стала единоличной домовладелицей. Исразу после похорон сурового старика, что все годы препятствовал ее счастью,она привела грузовик к их калитке, и два дюжих грузчика подняли кровать слежащим на ней, высушенным, как египетская мумия, капитаном, и понесли подбегущими тенями от листвы старой груши…

Он лежал в скользящих солнечных бликах, свежевыбритыйкапитан Рахмил, и улыбался в самое небо, и рядом с кроватью, держа капитана заруку, вскачь поспешала немолодая, абсолютно счастливая Любка.

* * *

А вот старый Глейзер, кряхтя и кашляя, еще носил в своемящике на плече сквозистое небо.

— Очень любознательный мальчик, — одобрительноговорил он про маленького Захара, а тот, бывало, часами бегал за Глейзером поулицам, заменяя стекольщику давно издохшего черного пса. Помогал, подавалинструмент, подтаскивал ящик… — Любознательный мальчик… И у него такойглаз точный, настоящего стекольщика глаз! И все время он так чудно улыбается —даже не скажешь, что — главный тут разбойник.

Ну, какой там разбойник: дрался маленький Захарка оченьредко, по необходимости, которую, правда, сам себе и назначал. А вообще былнеобычайно дружелюбен.

С этим парадоксом столкнулся физрук новой дальней школы,куда мама решила перевести Захарку после череды нескольких особенно славных егодрак. Чем дальше, тем менее убедителен был их с мамой коронный номер: держасына за руку, мама являлась в кабинет директора на очередную разборку, и спервыми воплями разгневанной мамаши потерпевшего мальчика (всегда болеекрупного, чем мальчиш-кибальчиш Захарка), она как котенка вытягивала за рукусвоего малыша и тихо презрительно спрашивала:

— Вам не стыдно?

А новая школа была хороша еще тем, что в ней когда-тоучилась мама, и даже вот у этого самого, сейчас уже пожилого физрука АнатолияИваныча, который предсказывал когда-то маме спортивную победу, ту, что онавсе-таки, кто бы там чего ни говорил, — одержала.

И первый урок был как раз физкультура, любимый и радостныйпредмет.

— Ну пошли, пацан, я тебя представлю новымдрузьям, — сказал Анатолий Иваныч, похлопывая мальчика по плечу.

В спортзал уже высыпали из раздевалок ребята. Над всеми реялрыжий Дзюба, могутный второгодник-рецидивист, застревавший во втором и вчетвертом классах. Он любил гонять мяч, ни в каких иных видах спорта неучаствовал, на него давно уже махнули рукой. И сейчас он остервенело бил мячомоб пол, будто вколачивал кувалдой чугунный штырь.

— Ребята, построились, живо! — Анатолий Иванычпридерживал возле себя — покровительственная ладонь на плече —мальчика-с-пальчик, — того, что по росту должен был замкнуть линейку.

— Сначала познакомлю вас с новым учеником и вашим новымтоварищем. Его зовут Захар.

Прежде чем ладонь физрука мягко отправила мальчика в конецлинейки, раздался голос Дзюбы: «Заха-ар? Эт как — „Харя“, что ли?»

Дальше, как вспоминал физрук, все произошло с какой-тоудивительной нереальной скоростью. Пацанчик под его рукой светло рассмеялся,будто не его обидели, и повторил с явным удовольствием:

— Харя! — после чего маленькой торпедой вылетелвперед, и Дзюба согнулся и молча рухнул, зажимая пах обеими руками. А малышвскочил на его тушу и стал упруго отплясывать, притоптывая, уминая ногами, скаждым пинком восторженно, как удачную шутку, повторяя: — Харя! Харя! Харя!

И когда пораженный Анатолий Иваныч с воплем:

— Ты что-о, ты что де-ла-ешь?! — сграбастал его зашиворот и так и понес в учительскую на вытянутой руке, мальчик все еще смеялся…

Урок был сорван, Дзюбу отволокли в медпункт, и позже вучительской Анатолий Иваныч сурово Захару сказал:

— Ну, знаешь… я понимаю, Дзюба — дурак, это правда… Ноты уж как-то… слишком. Что ж так, зверски-то?

И малыш серьезно глянул ему в глаза и сказал:

— Но ведь надо было, — и совсем по-взрослому, дажекак-то проникновенно повторил, будто разъяснял непонятливому физруку нечтоважное: — Так было надо…

Пацан непрост, подумал тогда физрук, не зная, что на этоответить. А вечером, уже попивая дома перед телевизором ромашковый чай, чтоежедневно заваривала ему жена — против запоров, — вспомнил утреннее дикоепроисшествие и с уважением подумал: «Как он, Риткин-то пацан, прав на самомделе! И будто кто его научил: ведь первейший закон выживания!»