И выпрямился в кресле, равно готовый ударить Бассо илиподхватить его на руки.

Тот укоризненно поводил указательным пальцем перед еголицом:

— Фарисей! — внятно произнес Бассо. — Тебеэтого не узнать. Мы, римляне, разгромили ваш Храм в семи… десятом году отрождест… дества… Христова, и главный трофей должен храниться у нас вечно. Этосправедливо?

— Справедливо, чтоб ты сдох, — ласково проговорилКордовин, наблюдая, как чуть ли не под ноги ему на подпорченный винными пятнамиковер валится перебравший Бассо. Тот свалился кулем, как заколотый Тибальд,вытянулся, словно покойник, и вроде на сей раз действительно уснул. Но когда,подчиняясь внутреннему толчку, задремавший Захар опять поднял голову —удостовериться, что не опоздал и на утренний поезд, — он увидел, что Бассоглядит снизу медленным дурманным взглядом. Вдруг он приподнял обе руки,соединив запястья и разведя ладони, словно выпускал на свободу бабочку илижука.

— Вот… — тихо проговорил, перейдя на итальянский;Захар понимал его, скорее, по жестам. — Вот такой формы — как ветвирасходятся от ствола — этот ваш… семисвечник.

Уронил руки на грудь и уснул.

В семь утра Кордовин поднялся из кресла, осторожнопереступил через спящего Бассо и так же аккуратно и надежно захлопнул дверь:если уж человек боится, надо запереть его крепче. Выйдя из подъезда, онразыскал ближайшую телефонную будку и набрал номер Марио и Розы. Парня надобыло срочно увозить туда, на ферму, и приводить в чувство.

* * *

Днем позже, гуляя по Королевскому парку Гааги в ожиданиивстречи с одним из сотрудников музея Мауриц-хёйс, Захар несколько раз вспоминалэту странную ночь, дотошно перебирая в уме каждое бредовое слово своегонеосмотрительного в скорби приятеля.

Деревянная скамья, на которой сидел он у самой кромки темнойводы, тихо плыла, как ладья, в неуемном движении теней по ее поверхности.Черная теневая вязь скользила и по земле, и по грунтовой дорожке, опоясавшейпруд. Ползла по небу дымчатая медуза единственного облака, волоча за собойприсборенную рваную бахрому.

Голое весеннее солнце освещало изумрудные стволы старыхдеревьев и деревянный мостик с мшистыми опорами, по которым снизу, от воды,катились и катились переливчатые солнечные жемчуга…

Забавно, думал он, ведь некоторые из наших ученых тожесчитают, что форма храмового семисвечника была не полукруглой, а именно воттакой, в виде поставленной на макушку ели. Это ж надо: текут столетия,проплывают материки тысячелетий, и самое смешное, что, скорее всего, нашасвятыня, действительно «укутанная какой-то парчовой тряпкой», хранится в уголкепотайного Ватиканского запасника, как старый пылесос в кладовке, совершенноненужная всей этой своре инквизиторов. Хм-м… Разве не справедливо, спросим мывослед Бассо — вернуть домой награбленное? Вся ватиканская гвардия — это стодесять человек, а на ночных дежурствах, само собой, задействованы далеко невсе…

Утка с семью утятами — желто-черными пушистыми комочками —подкатились гурьбой к его скамейке и принялись лопатками вездесущих клювовщипать веточки и заодно рант его правого ботинка.

Несколько минут он наслаждался этим зрелищем, пока вдруг непоймал себя на том, что в эти же минуты невольно разрабатывает план похищениясвятыни; расхохотался над собой, над своим неуемным пиратским воображением… иперевел мысль на другие, гораздо более насущные вещи и детали, которые надобыло обдумать до важной встречи.

* * *

Его полуночная уютная беседа с Марио и Розой так славно, такплавно вилась меж виноградных лоз беседки; такой замечательно вкусной и сочной,как всегда, оказалась фьерентина… Но Захар довольно скоро отпросился спать, инаутро выехал — ни свет, ни заря, по пути накинув две петли: на Сан-Джиминьяно,давно любимый розово-горчичный городок на горе, нацеливший в небо десяткисторожевых башен (там, на площади перед Собором, выпил первый утреннийкофе), — и на красно-кирпичную, с развевающимися штандартами Сиену, где непокидает тебя странное чувство всегда упущенного праздника — того, чтозакончился минуту назад или начнется, как только ты покинешь город…

Между тем он постоянно возвращался мыслями к картине,распятой сейчас на рабочем подрамнике — там, в его мастерской, в Иерусалимскихгорах.

И хотя ему не занимать было терпения — ведь годами высиживалв засаде, в ожидании, в сторожком созревании… — на сей раз, когда онпокидал эту картину, пусть даже и на несколько дней, его одолевала беспокойнаяжажда. Так томительно, так неразрывно тянулся его роман с этой возлюбленной.

И все с ней складывалось наилучшим образом.

Прямиком из Толедо он привез ее к Марго, и надо было видетьосунувшееся лицо бегемотихи, когда в подвале он распеленал старое полотно ибледно аскетичное, в три четверти повернутое к зрителю лицо святого или монахатак жутко зажглось в сумраке неосвященной «школы».

— Ты что… — глухо буркнула Марго и медленноопустилась на стул. — Что это?! Ты с ума сошел. Кража?! Это же Эль…!

— Правда?! — счастливо перебил он. — Вот иотлично. Пусть так и будет. А теперь, малышка: принеси-ка пилочку для ногтей,самую тонкую… и оставь меня.

Она молча поднялась наверх и, судя по звукам — будтоконтуженый танкист над его головой все время менял направление движения танка, —минут пять потерянно бродила по комнатам. Наконец спустилась.

— Возьми, — сказала. И опять молча встала передкартиной.

…Было нечто пугающее в длинной протянутой руке, выброшеннойвперед таким знакомым эльгрековским жестом: полураскрытая ладонь, четвертый ипятый пальцы согнуты, а большой, указательный и средний свободно вытянуты: толи он кости бросил, то ли милостыню собирается просить, то ли на грешникасейчас укажет… Кто он, все-таки: святой? каноник? посланник инквизиции? Аможет, и сам — переодетый в сутану, преследуемый грешник?

Грязноватая тьма пожелтевшего лака у него за спиною сожралато ли громаду скалы, то ли развалины замка. В левой руке он держал длинныйжезл, навершие которого украшало что-то смутно белеющее: тряпица… цветок илиптица, — это уж расчистка покажет. Как и то — почему, собственно, святой,монах или кто там он есть — обращает взгляд не вверх, к Всевышнему, а прямосюда, к нам — будто хочет призвать к некоему свидетельству или самсвидетельствовать о чем-то.

Они стояли перед картиной и молчали оба. Наконец Марго —интересно, что она вбила себе в башку, дура толстая (ни в коем случае неразуверять: смирнее будет), — тяжело проговорила:

— Захар. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Но вот обэтом я знать ничего не желаю. Я не видела этого. Ты понял? Не видела!

А он уже не слышал ее, жадно и осторожно осматривая холст,машинально расстегивая пуговицы на манжетах, закатывая рукава рубашки, пробуябольшим пальцем острие пилочки… Возможно, так хирург перед операцией сосредоточенномоет руки по локоть и надевает перчатки, и держит их на весу, пока медсестрапродевает их в рукава халата, и наконец подходит к столу, где уже лежитбесчувственное тело…