Алекс, мгновенно, буквально с одного взгляда постигнувшийвсе тонкости этих размышлений, почувствовал такое отвращение и к своемупатрону, и к его любовнику, что счел за лучшее покинуть их поскорее. Он вышелиз Слободского дворца через боковую калитку и отправился к дому де Лириапешком, хоть это было изрядно далеко. Объясняться с кучером, который был наредкость привередлив и слушался только самого посла, Алекс не имел ни малейшегожелания.

Калитку показал ему какой-то услужливый московит. У него былзабавный, рассыпчатый, чисто московский говорок с протяжными "а", доневозможности смешивший и в то же время раздражавший Алекса. Так говорили здесьвсе — от простолюдинов до господ, но этот человек выговаривал звуки особеннопротивно, крикливо, неряшливо, хотя по виду был не крестьянин, не мужиккакой-нибудь, даже не белоземец [25], а выглядел как слуга из богатого дома,дожидавшийся вместе с другими лакеями разъезда своих господ.

Поглядев со стороны на огромное количество карет,собравшихся перед дворцом, представив, как они будут путаться упряжью,цепляться колесами и дверцами, сколько шума и гама учинят тщеславные вельможи,борясь за право уехать с бала первыми и совершенно по старинке считаясь чинами,как будут орать и браниться кучера, выслуживаясь перед господами, Алекс сновапорадовался, что ушел пешком. К тому же ему хотелось надышаться свежим воздухомпосле духоты тесноватых покоев, поглядеть на звездное чистое небо и хорошенькоподумать.

А сентябрьская ночь и впрямь выдалась необычайно звездной.Чудилось, небо приблизилось к земле, звезды сидели там, словно самоцветныептицы на ветвях незримого дерева. Только руку протяни — и любая доверчивослетит тебе на ладонь, заглянет в глаза, пропоет студеным серебряным голоскомсвою песнь... Такие ночи, вспомнил Алекс, бывают в Испании в горахСьерра-Морена, когда на смену невыносимо жаркому дню вдруг приходит холод и зубна зуб не попадает. Даже не верится, что днем воздух над плато дрожит,раскаленный, словно плавится, перетекает, причудливо меняя очертания скал иущелий. Иногда в чрезмерно перегревшейся голове рождаются такие бредовые картины,такие причудливые миражи, что кажется: прямо вот здесь устроили свои игралищабесы, которым непременно нужно сбить праведника с пути истинного, искуситьего... да, особенно часто это бывало после ночи, наполненной нечистыми снами...тогда эти сновидения, мнилось, оживали в нагретом воздухе Сьерра-Морены, иказалось, не отроги скал встречают тебя за поворотом узкой, опасной ослинойтропы, а фигуры баснословных красавиц, заколдованных джиннами из мавританскихсказок, но если ты будешь знать некое колдовское слово, каменные оковы спадут сих тел и они раскроют тебе объятия, те самые объятия, о которых ты грезил восне, когда метался на кишащей блохами подстилке в конюшне постоялого двора, гдевынужден был провести ночь, две, три ночи, поджидая человека, которого тебепредстояло убить. Убить, чтобы забрать его бумаги, его имя, его звание, егосудьбу... и стать жертвой насмешливого рока, предсказавшего, что именно в шкуревот этого самого дона Хорхе Сан-Педро Монтойя тебе придется встретить своюСудьбу...

Вот уж воистину — рок! Фатум, кисмет, а по-русски, на языкеэтой забытой родины, — планида такая...

Алекс остановился и закинул голову, вглядываясь в небеса ипытаясь угадать, где она там сияет и сверкает, подмигивает холодным,алмазно-голубым глазом, эта самая планида, его звезда, по воле которой онвстретился с обстоятельствами, каких не могли предвидеть и предсказать ниверховный мастер ложи «Сверкающего разума» в Лондоне, дававший Алексу основныенаставления и напутствовавший его перед дорогой, ни сам Джеймс Кейт, едва неубивший его от злости уже здесь, в Москве, за проваленное поручение, нидуховник испанской королевы Елизаветы, архиепископ Амиде, который воспитывал иобучал истинного дона Хорхе Монтойя. А вот интересно, этот самый дон Хорхе — онтоже был обречен погибнуть в доме Никодима Сажина? Или проехал бы Лужкистороной? И как в дальнейшем сложилась бы его жизнь? Неужели он избегнул быэтой кары Господней — встречи с Дашей? Да, пожалуй, дон Хорхе был верный сынсвятой католической церкви, убежденный, что всякая женщина — сосуд греха. Аможет быть, подлинный дон Хорхе был мужеложец? То-то к Алексу так разлетелсягерцог де Лириа, встретил его с такими распростертыми объятиями! Не потому лиархиепископ Амиде (тоже любитель содомского греха!) отправил в Москву донаМонтойя, что не сомневался: этот юнец должным образом сможет скраситьсуществование господина испанского посланника?

Этого они с мастером и Кейтом не учли... ладно, от герцогаАлекс как-нибудь отбоярится, выражаясь по-русски, но что делать с Дашей? Чтоделать с сердцем своим, кое рвется сейчас от этой внезапной, ненужной, невестьс каких небес свалившейся любви? Искушения, мучительные искушения... да всесоблазны святого Антония, все мучения святого Себастьяна — ничто в сравнении стеми искушениями и мучениями, кои уготовила Алексу его разнесчастная планида!

Он был настолько погружен в свои размышления, что удар вспину, бросивший его ничком на пыльную дорогу, в первый миг воспринял как одноиз этих умозрительных мучений, но в следующее мгновение ощутил острую боль веще не зажившем плече — и не сдержал стона.

— Ага, крутенько тебе? — злорадно выкрикнул кто-тосзади. — Ну так еще получи!

И начавшего было подниматься на четвереньки Алекса настигунизительный и от этого показавшийся еще более сильным и болезненным пинок взад. Он снова плюхнулся, ободрав губу и подбородок о камень, очень вовремяоказавшийся на земле. Отчего-то мелькнуло совершенно никчемушное воспоминание,как де Лириа сегодня, перед тем, как отправляться во дворец, игриво помял наманикюренными,душистыми пальцами подбородок Алекса и сладким голосом промурлыкал, что-деборода бы ему весьма пристала, этакая изящная, обливающая челюсти борода...

Это воспоминание отчего-то добавило унизительности кположению Алекса, хотя и говорят, что ниже земли не упадешь, а он лежал именнона земле и силился подняться. Но его снова ударили, он снова упал. Другойкамень, словно нарочно кто-то недобрый их тут выложил именно в таком порядке,уперся прямо в грудь, проехал по чуть зарубцевавшемуся шраму, и Алекс сновазастонал, вернее, взвыл от острой боли.

Главное, ему нипочем не давали встать! Стоило только,очухавшись, начать подбирать под себя ноги, как он получал новый пинок илитычок, повергавший его ниц. А попытавшись перекатиться на спину, чтобы хоть взглянутьна нападающих, он заработал тычок под ребра, надолго пресекший его дыхание.

Наверное, это были грабители... но нет, с него не срывали ницепочки, ни дорогого кружевного воротника, не шарили по пальцам, пытаясь снятьперстень. Ему не совали в карманы жадных рук — его просто били, били, не даваяни малейшей передышки для защиты, и вдруг он осознал, что эти люди встали наего пути не для того, чтобы ограбить, а чтобы забить до смерти.