– Ну, хорошо, – сказал, наконец, Максим, остервенев. –Сейчас мы все это проверим. По моим расчетам мы давно уже выехали из поляизлучения, а сейчас примерно без десяти десять. Что вы все делаете в десятьчасов?

– В десять ноль-ноль – построение, – мрачно сказал Гай.

– Вот именно. Собираетесь стройными рядами и начинаетеистошно орать дурацкие гимны, и надрываетесь от энтузиазма. Помнишь?

– Энтузиазм у нас в крови, – заявил Гай.

– Энтузиазм вам вбивают в ваши тупые головы, – возразилМаксим. – Ничего, вот сейчас мы посмотрим, какой у тебя там в крови энтузиазм.Который час?

– Без семи, – мрачно сказал Гай.

Некоторое время они ехали молча.

– Ну? – спросил Максим.

Гай посмотрел на часы и неуверенным голосом запел: «БоеваяГвардия тяжелыми шагами…» Максим насмешливо смотрел на него. Гай сбился иперепутал слова.

– Перестань на меня глазеть, – сердито сказал он. – Тымне мешаешь. И вообще, какой может быть энтузиазм вне строя?

– Брось, брось, – сказал Максим. – Вне строя ты,бывало, также орал, как в строю. Смотреть на вас с дядей Кааном страшно было.Один орет «Боевую Гвардию». Другой тянет «Славу Отцам». А тут еще Рада… Ну, гдеэнтузиазм? Где твоя любовь к Отцам?

– Не смей, – сказал Гай. – Ты не смеешь так говоритьпро Отцов. Даже если то, что ты рассказываешь, – правда, это означает только,что Отцов просто обманули.

– Кто же их обманул?

– Н-ну… мало ли…

– Значит, Отцы не всемогущи? Значит, они не все знают?

– Не желаю на эту тему разговаривать, – объявил Гай.

Он приуныл, сгорбился, лицо его еще больше осунулось, глазапотускнели, отвисла нижняя губа. Максим вдруг вспомнил Фишту Луковицу иКрасавчика Кетри из арестантского вагона. Они были наркоманами, несчастнымилюдьми, привыкшими употреблять особенно сильные наркотические вещества. Онистрашно мучились без своего зелья, не ели и не пили, а дни напролет сидели воттак, с потухшими глазами и отвисшей губой.

– У тебя болит что-нибудь? – спросил он Гая.

– Нет, – уныло ответил Гай.

– А что ты так нахохлился?

– Да так как-то… – Гай оттянул воротник и вяло повертелшеей. – Нехорошо как-то… Я лягу, а?

Не дожидаясь ответа Максима, он полез в люк и прилег там наветки, поджав ноги. Вот оно как, подумал Максим. Это не так просто, как ядумал. Он забеспокоился. Лучевого удара Гай не получил, из поля мы выехалипочти два часа назад… Он же всю жизнь живет в этом поле… А может быть, ему этовредно – без поля? Вдруг он заболеет? Надо же, дрянь какая… Он смотрел черезлюк на бледное лицо, и ему становилось все страшнее. Наконец, он не выдержал,спрыгнул в отсек, выключил двигатель, выволок Гая наружу и положил на траву ушоссе.

Гай спал, бормотал что-то во сне, сильно вздрагивал. Потомего начал бить озноб, он скрючивался, сжимался, словно стараясь согреться,засовывал ладони под мышки. Максим положил его голову к себе на колени, прижалему пальцами виски и постарался сосредоточиться. Ему давно не приходилосьделать психомассаж, но он знал, что главное – отвлечься от всего,сосредоточиться, включить больного в свою, здоровую, систему. Так он сиделминут десять или пятнадцать, а когда очнулся, то увидел, что Гаю лучше: лицопорозовело, дыхание стало ровным, он больше не мерз. Максим устроил ему подушкуиз травы, посидел некоторое время, отгоняя комаров, а потом вспомнил, что имведь еще ехать и ехать, а реактор течет, для Гая это опасно, надо что-топридумать. Он поднялся и вернулся к танку.

Ему пришлось основательно повозиться, прежде чем он снял спроржавевших заклепок несколько листов бортовой брони, а затем он набивал этилисты на керамическую перегородку, отделяющую реактор и двигатель от отсекауправления. Ему оставалось прикрепить последний лист, когда он вдругпочувствовал, что вблизи появились посторонние. Он осторожно высунулся из люка,и внутри у него похолодело и съежилось.

На шоссе, шагах в десяти перед танком, стояли три человека,но он не сразу понял, что это люди. Правда, они были одеты, и двое держали наплечах жердь, с которой свисало окровавленной головой вниз небольшое копытноеживотное, похожее на оленя, а на шее у третьего, поперек цыплячьей груди,висела громоздкая винтовка непривычного вида. Мутанты, – подумал Максим. Вотони – мутанты… Все рассказы и легенды, слышанные им, вдруг всплыли в памяти исделались очень правдоподобными. Сдирают с живых кожу… людоеды… дикари… звери.Он стиснул зубы, выскочил на броню и поднялся во весь рост. Тогда тот, что былс винтовкой, смешно перебрал коротенькими ножками, выгнутыми дугой, но недвинулся с места. Он только поднял жуткую руку с двумя длинными многосуставнымипальцами, громко зашипел, а потом произнес скрипучим голосом:

– Кушать хочешь?

Максим разлепил губы и сказал:

– Да.

– Стрелять не будешь? – поинтересовался обладательвинтовки.

– Нет, – сказал Максим, улыбаясь. – Ни в коем случае.

Гай сидел за грубым самодельным столом и чистил автомат.Было около четверти одиннадцатого утра, мир был серым, бесцветным, сухим, в немне было места радости, не было места движению жизни, все было тусклое ибольное. Не хотелось думать, не хотелось ничего видеть и слышать, даже спать нехотелось – хотелось просто положить голову на стол, опустить руки и умереть.Просто умереть – и все.

Комнатка была маленькая, с единственным окном без стекла,выходившим на огромный, загроможденный развалинами, заросший диким кустомсеро-рыжий пустырь. Обои в комнате пожухли и скрутились – не то от жары, не тоот старости, – паркет рассохся, в одном углу обгорел до угля. От прежнихжильцов в комнате ничего не осталось, кроме большой фотографии под разбитымстеклом, на которой, если внимательно присмотреться, можно было различитькакого-то пожилого господина с дурацкими бакенбардами и в смешной шляпе,похожей на жестяную тарелку.

Глаза бы всего этого не видели, сдохнуть бы сейчас илизавыть последней бездомной собакой, но Максим приказал: «Чисти!» «Каждый раз, –приказал Максим, постукивая каменным пальцем по столу, – каждый раз, как толькотебя скрутит, садись и чисти автомат…» Значит, надо чистить. Максим все-таки.Если бы не Максим, давно бы лег и помер. Просил ведь его: «Не уходи ты от меняв это время, посиди, полечи». Нет. Сказал, что теперь сам должен. Сказал, чтоэто не смертельно, что должно пройти и обязательно пройдет, но надо перемочься,надо справиться…

Ладно, вяло подумал Гай, справлюсь. Максим все-таки. Нечеловек, не Отец, не бог – Максим… И еще он сказал: «Злись! Как тебя скрутит,вспоминай, откуда это у тебя, кто тебя к этому приучил, зачем, и злись, копиненависть. Скоро она понадобится: ты не один такой, вас таких сорок миллионов,оболваненных, отравленных…» Трудно поверить, массаракш, ведь всю жизнь – встрою, всегда знали, что к чему, все было просто, дорога была ясная, все быливместе, и хорошо было быть одним из миллионов, таким, как все. Нет, пришел,влюбил в себя, карьеру испортил, а потом буквально за шиворот вырвал из рядов иутащил в другую жизнь, где и цель непонятна, и средства непонятны, где нужно –массаракш-и-массаракш! – обо всем думать самому! Раньше и понятия не имел, чтоэто такое – думать самому. Был приказ, все ясно, думай, как его лучше выполнить.Да… вытащил за шиворот, повернул мордой назад, к родному, к гнезду, к самомудорогому и показал: помойка, гнусь, мерзость, ложь… И вот смотришь –действительно, мало красивого, себя вспомнить тошно, ребят вспомнить тошно, ауж господин ротмистр Чачу!… Гай с сердцем загнал на место затвор и цокнулзащелкой. И снова навалилась вялость, апатия, и воли на то, чтобы вставитьмагазин, уже не оставалось. Плохо, ох как плохо…