Господин в цивильном пальто присел на корточки перед кулем, рассмотрел что-то внутри, чего не было видно из окон потому, что мешали края ткани, и поманил кого-то. Городовой подвел к нему дворника Тагира. Начиналось что-то самое интересное, зрительницы приникли к оконным стеклам. Татарин стянул шапку, присел рядом с господином и заглянул внутрь куля. Ах, как много отдали бы зрительницы, чтобы узнать тайну, уже известную дворнику. Затаив дыхание, они следили, как дворник что-то рассказывает симпатичному господину, но не слышали слов, а по губам читать не умели. Оставалось дождаться, когда полиция уйдет, и уж тогда Тагир выложит все начистоту. Не лопнуть бы от любопытства. Дамы и кухарки, уткнувшись носами в стекло, терялись в догадках.

Дворника Ванзаров отпустил. Подошел пристав. За ним держался Можейко, которому первому довелось заглянуть в куль. Помощник пристава не имел права выказать слабость и только мотал головой, отгоняя видение, что стояло перед глазами и не желало исчезать. Он пытался забыть, но снова и снова видел пустые глаза, обращенные к нему, отвалившийся рот и другую раззявленную пасть, черным полумесяцем рассекавшую горло. Картина столь сильно врезалась в мозги потому, что помощник пристава слишком легкомысленно заглянул туда, где должен был находиться ковер. Придется вечером лечиться в трактире…

– Что говорит сын домовладельца? – спросил Ванзаров.

Вильчевский сердито дернул подбородком.

– Язык потерял, бедняга. Нужно рюмки две, а то и три, чтобы пришел в чувство… Дворник-то опознал?

– Горничная Наталья. Служит в квартире на втором этаже. Говорит, чемоданы принадлежат хозяйке горничной Ирине Николаевне и ее мужу. Дворник видел, как юноша принес их, потом приволок куль… На земле след от двери черной лестницы…

Пристав, конечно, не обязан знать всех жителей своей части, но это семейство было известное: почтенные, уважаемые господа. И вдруг такое…

– Что натворили, – проговорил он, как будто знал виноватых.

– Надо подняться в квартиру, – сказал Ванзаров. – Зайдем с черной лестницы.

Он направился к крашеной двери, разглядывая утоптанную землю двора. Вильчевскому ничего не оставалось, как последовать за ним.

Поднимаясь по ступенькам, Ванзаров указывал на следы.

– Видите?

Пристав видел только грязь плохо убранной лестницы. Происшествие сильно расстроило его. Не очередным зверством, а тем, что на участок снова свалилось мутное дело, с которым непонятно как быть.

– Следы женской ноги, – не унимался чиновник сыска. – Вот широкие мазки, явно волокли куль…

Вильчевский предпочел бы ничего этого не видеть. Он и сам стал замечать странные, почерневшие отметины, отчего только больше сердился: не любил, когда его тыкали носом. Особенно сыск.

На лестничной площадке Ванзаров остановился.

– Господин Можейко, вы бы шли на свежий воздух. А то нас ждет не самое приятное зрелище, – сказал он.

– Ничего-ничего… Я ничего, – пробормотал помощник пристава, которого уже мутило.

– Иди уже! – прикрикнул на него Вильчевский, скрывая раздражение. – Не хватало еще тебя в чувство приводить.

Можейко счел окрик приказом, который надо исполнять немедленно, и с большим облегчением сбежал с лестницы.

– Будьте готовы, Петр Людвигович, картина преступления не порадует, – сказал Ванзаров, берясь за ручку двери.

– Всегда готов, – буркнул пристав. – Вам откуда известно?

– Когда режут горло, выливается много крови, – последовал ответ. – Судя по цвету кожи, жертва обескровлена полностью.

На память невольно пришло, как в деревне режут свинью, подвесив за ноги и полоснув по горлу… От мерзости Вильчевского передернуло, хорошо под шинелью не заметно.

– Все-то тебе, Родион, наперед известно. Не тяни.

Ванзаров распахнул дверь.

Как часто бывает в петербургских доходных домах, на черную лестницу выходила кухня. На плите стояли кастрюли и сковорода, самовар, готовый к растопке, сверкал начищенным боком. Ведра, полные воды, ожидали готовки. Печь топилась и потрескивала поленьями. На кухне царил порядок, какой устроит для себя умелая кухарка. Только на полу кухни, деревянном и крашеном, широко растеклась лужа темно-пурпурного цвета. От нее отходили следы и широкая полоса, какую мог оставить куль. У края лужи валялся большой поварской нож. Бурое вещество подсохло. Запах от него стоял такой, что пристав зажал нос.

– Мать честная, – пробормотал он. – Это что же такое…

Вопрос не требовал ответа.

– Горничная собиралась готовить завтрак, – ответил Ванзаров. – Ее ударили по горлу ножом. Рана, как видели, широкая и глубокая. Наталья упала и умирала на полу, истекая кровью. Удар был неожиданным.

– Почему так решил? – спросил пристав, чтобы отвлечься от зрелища.

– На кухне порядок. Нет следов, что она пыталась защищаться или бежать от убийцы. Наталья подпустила к себе убийцу потому, что это был домашний человек. Никто чужой к ней не подходил.

– Ну, это нельзя утверждать наверняка.

– Можно, – ответил Ванзаров. – Убить кухарку имеет смысл сразу в прихожей, как только откроет парадную дверь, чтобы не могла помочь хозяйке.

Вильчевский выразил несогласие.

– А если это ее дружок пришел через черную лестницу? Приревновал и прикончил.

– Разумное предположение. Только Наталью замотали в простыню и вынесли с чемоданами во двор. Ни одному дружку-ревнивцу такое не придет на ум.

Очевидную ошибку пристав счел за лучшее пропустить.

– Чего тут стоять, идем в комнаты, – сказал он и пошел вперед, старательно обходя засохшую лужу. Ванзаров последовал за ним.

Они вошли в гостиную. Ирина Николаевна сидела в дорожном костюме на краешке кресла, сложив рук на коленях, как ученица. Вошедшим не удивилась, как будто ждала, кивнула.

– А, господа… Очень хорошо… – проговорила она, болезненно улыбаясь. – Не могу понять, куда запропастилась Наталья… Отправила ее за провизией… Мне в дорогу надо… Куда делась это глупая девчонка…

Судя по лицу, которое Ванзаров видел, «девчонке» было далеко за тридцать.

– Собрались в дорогу, Ирина Николаевна? – спросил он, за что получил тычок от пристава: нельзя же проявлять такое бессердечие.

Дама повела голову на его голос.

– Да, пора-пора в дорогу… Засиделась на одном месте… Чемоданы мои собраны и уже во дворе, Егорушка их принес…

– Вместе с чемоданами находится куль, завернутый в простыню.

– Куль? Завернутый? – Дама как будто не понимала, что от нее хотят. – Ах это… Это мне надо с собой… В путешествие…

От жалости и злости пристав готов был кусать кулак. Все ясно: бедняжка тронулась умом. И как Родион не понимает… Какая бесчеловечность…