Но с мостика в это время донеслась команда Маркина:

— Отбой, расчёты! Отбой!

Не выдержав обстрела, дезертиры побежали с парохода обратно на берег. Канонада вдали умолкла — похоже, белые отступили от станции, значит, опасность миновала. Разгорающееся утро нежным розовым светом озаряло затихший «Кабестан», заваленный телами убитых и раненых; казалось, что над палубами парохода повисла лёгкая дымка из распылённой пулями крови.

11

Ляля сама попросила показать ей расстрел, и Троцкий согласился.

Злосчастный Петроградский полк, бежавший со своих позиций, согнали в кучу на прибрежном выпасе. С низкого и беспокойного неба сеялся мелкий дождь. Вдали виднелись крыши посёлка Нижние Вязовые, со станции донёсся свист паровоза. Простор Волги был пересечён длинным железнодорожным мостом. У кромки невысокого обрыва со связанными позади руками стояли командир и комиссар петроградцев: трибунал уже приговорил их к смерти. Красноармейцы деловито возились возле пулемёта в крестьянской телеге.

— Это называется децимацией, — сказал Троцкий Ляле. — Казнь каждого десятого. Дисциплинарная мера в легионах Древнего Рима.

Троцкий решительно пошагал к петроградцам. Его расстёгнутая шинель шлёпала мокрыми тяжёлыми полами по грязным сапогам.

Толпа петроградцев растерянно гудела. Чекисты из охраны Троцкого, распихивая ошалелых бойцов штыками, заканчивали жеребьёвку: по жребию отбирали тех, кто сейчас умрёт в наказание за общую вину.

— Да как же так?! — отчаянно закричали Троцкому.

— Молчать! — закричал в ответ Троцкий. — Врага испугались, да? Врага нужно убивать! А бояться надо своего класса, его праведного гнева, поняли? Застрелишь врага — будешь жить, но если сбежишь — покарает рука товарища! Врага можно победить, а от народного возмездия нигде не скроешься!

Чекисты в кожанках отделили от большой толпы маленькую — человек в сорок. Большая толпа ещё волновалась, но малодушно затихала, ведь убивать станут других. А обречённые молчали, не в силах поверить в такой поворот судьбы. Эти петроградцы были добровольцами — рабочими из типографий; от фронта они ожидали чего угодно, но не расстрела после первого боя.

— Советская власть ещё проявляет гуманизм! — снова крикнул Троцкий, будто пнул поверженного. — Каждый из вас, трусов и паникёров, достоин пули, хотя получит её всего лишь один из десяти! Но запомните, предатели: буржуазной милости больше не ждите! Победа или смерть, иного не дано!

Троцкий вернулся к отряду своей охраны и к Ляле. Ляля была ему нужна, чтобы хоть кому-то объяснить, почему он затеял столь страшное дело.

— Люди будут воевать всегда! — яростно выдохнул он, глядя на Лялю дрожащими, почерневшими глазами. — Нет другого способа делать историю! И самый надёжный инструмент — страх смерти! На бесхвостых обезьян он действует сильнее, чем жажда еды, самки или славы! Когда обезьяны знают, что смерть впереди можно перебороть, а смерть позади неизбежна, тогда и начинают сражаться по-настоящему! Бой должен быть спасением, чтобы орда атаковала врага от ужаса! И тот, кто желает своим солдатам победы, должен без всяких колебаний устроить им этот ужас в тылу во имя их же собственных жизней! Такова диалектика войны! Того, кто её не поймёт и не примет на вооружение, растопчут свои же войска, бегущие с поля битвы!

— Но не кажется ли вам, Троцкий, что жестокость слишком примитивна?

Ляля помнила, как требовала стрелять по дезертирам, и сейчас просто испытывала Троцкого. Она думала, что Лев Давидович за явит, будто всё на свете примитивно, — так говорили футуристы, эпатируя публику. Но Троцкий хищно усмехнулся. Он мыслил изощрённее, чем наивные футуристы.

— Лялечка, — сказал он, успокаиваясь, словно где-то в глубине уцепил нужную истину, — никакая цель не достигается усилиями, достаточными для её достижения. Плодотворны только избыточные меры! То, что вы так мило называете жестокостью, есть всего лишь избыточность. Это закон истории! Неужели вы не осознали его на примере памятника Иуде?

К Троцкому подбежал командир пулемётного расчёта, совсем мальчишка.

— Всё готово, товарищ нарком! — отрапортовал он.

Чекисты уже перегнали приговорённых к расстрелу на край берега и выстроили в два неровных ряда — перед пулемётом как перед фотоаппаратом. За спинами приговорённых сквозь дождевую хмарь светилась Волга, над ней сплошной плоскостью медленно шевелились рыхлые белые облака.

В болезненном и жадном ожидании казни Ляля подумала, что пулемётик слишком уж мал по сравнению с длинной двойной шеренгой петроградцев. Впрочем, знаменитая гильотина Парижа по сравнению с огромной площадью Революции тоже была мелковата — зато какое имела значение!

— Начинайте свою работу! — приказал Троцкий мальчишке-командиру.

Мальчишка побежал к телеге, а Троцкий опять повернулся к Ляле:

— Знаете, Лялечка, в пересыльных тюрьмах я сталкивался с жуткими уголовниками. И я усвоил урок. Победа иррациональна. Претендуй на лучшее место в камере, и твоим соперником будет избалованный король, а не его подручные. Не заводи друзей — они продадут. Не щади никого. Сделай своими врагами сразу всех, потому что толпа отступает охотнее, чем одинокий герой.

Троцкий вспоминал — и разгорался в каком-то мрачном упоении.

— К чему вы это? — осторожно спросила Ляля.

— К тому, что побеждают безумцы! Безумцы, которым нужна революция не в России, а на земном шаре! Которым ничего и никого не жаль! Которые бьются не на одном фронте, а на дюжине! Которым мало обычной власти — они жаждут террора, диктатуры, уничтожения целых классов! Децимация — робкий шажок к священному безумию, но шажок правильный, потому что только безумцы овладевали вселенной точно продажной девкой!

Но Ляля уже отвлеклась от речей Льва Давидовича.

Приговорённые не разрывали одежду на груди, не воздевали руки, как на полотне у Гойи, не выкрикивали последние проклятия. Они молчали, странно подавшись вперёд, словно хотели получше рассмотреть своих палачей. Пулемёт застучал, и люди в шеренге начали падать, но вразнобой, некрасиво: сначала в середине ряда, потом — вслед за хлещущими движениями очереди — упали слева, потом справа, а потом пулемётчик прицельно сбил последние кривые фигуры, торчащие без всякого порядка над полосой трупов.

Ляля не могла отвести взгляда от жуткого зрелища расстрела. В её душе переваливались какие-то огромные объёмы: сердце содрогалось, как при виде великолепного произведения искусства — или, наверное, божьего чуда, если бы она верила в бога. Казалось, что пулемёт грохотал невыносимо долго, но это было субъективное ощущение, и Ляля поняла, что испытала подлинный катарсис. Сейчас, когда всё завершилось, она была опустошённо счастлива, как после первой близости с Гафизом. Вслушиваясь в себя, она с торжеством осознала: да, она — гений, потому что сумела перевоплотить впечатления от неразделённой любви во впечатления от реальной жизни! Такое преображение её духа вполне стоило смерти сорока петроградцев.

12

В огромном двухэтажном