своим милым и наивным способом примиренья…“»

Мишель в те же самые сложные периоды тоже занимался любовной перепиской:

«Все дни я о Вас думал хорошо и с большой нежностью вспоминал Вас, моя милая испанка.

Не причиню ли я Вам беды, моя милая любимая Оленька? До чего мне этого бы не хотелось.

Согласен даже продаться Вам в рабство, чтоб не увидеть ваших слез и огорчений».

И тоже пускался в довольно-таки обидные откровения:

«А что касается любви, то, вероятно, это не совсем доступно моему воображению. Так, наверно, и проживу, как всегда жил».

И подписывался с некоторым кокетством: «Ваш дряхлый друг Мих.».

Дряхлым Мишель себя называл где-то в районе за сорок с не очень большим. А Оленька эта по фамилии не то Штопалева, не то Щипалова еще училась в техникуме, и Мишель ее даже утешал в такой ее огорчительной неприятности, что она получила диплом всего-то навсего второй степени: что-де из того?! Жизнь выше всего!

Старался, старался Мишель быть обыкновенным человеком. Когда эту самую Оленьку с дипломом второй степени отправили в командировку аж на целых полтора месяца в город Николаев, Мишель даже выстраивал планы тоже туда прикатить: «Я бы тебя провожал на работу. И приготовлял бы тебе завтрак, дурочка». А в ноябре 38-го, когда все главные бешеные псы, шакалы, пауки и змеи были уже расшлепаны, Мишель похвалялся перед Оленькой, что вечер его в столице прошел весьма хорошо:

«На записки (из публики) отвечал лихо. Штук 10 записок — вопросы: женат ли я, и свободно ли мое сердце. В одной записке указывался адрес и описывалась наружность подательницы записки.

Огласив эти записки, я сказал публике: „Все-таки можно сказать о моем литературном вечере — я имел порядочный успех у женщин“. Много смеялись и аплодировали.

А вечером пришел домой, посмотрелся в зеркало — нет, увы, потрепанная физиономия, и нет ничего, по-моему, хорошего. Стало быть, дело в ином. Уж скорей бы мне постареть. А то меня женщины „портят“ и заставляют думать о себе иначе, чем должно быть».

Кокетничал, кокетничал Мишель! Хотя, скорей всего, и нет, уж очень он был склонен к упаднической мерлехлюндии. В книжках-то своих он уже выучился быть обыкновенным, «жить хорошим третьим сортом», — даже пьеску про вредителей навалял. А вот в жизненном быту никак не выходило.

Но самый главный дерзкий властелин в 39-м году все-таки, напомню, отметил его движение к обыкновенности орденом Трудового Красного Знамени. Хотя, пыхтели злопыхатели, если бы он награждал за необыкновенность, то прославился бы в веках за расцвет искусств и художеств. Но Мишелю орден был важнее, чем расцвет. Об чем Мишель и сообщил своей Оленьке из города Сочи, где он проживал в номере люкс в гостинице «Ривьера», а столовался в самом что ни на есть наилучшем санатории: «Сейчас, когда тут публика узнала, что мне дали орден, покоя мне нет — шляется народ и в столовой с любопытством глазеет на меня. Оркестр сыграл туш, когда я вошел в зал. Народ аплодировал. Так что я тут хожу как Герой Советского Союза».

Но Оленьке все равно с его стороны не хватало любви, как ее понимали бывшие поэтические натуры. Она даже не раз подумывала с Мишелем по этой причине расстаться. Хотя некоторые очевидцы наблюдали, как она на перроне целовала ему руки. Или вроде бы, может, и не она. Но сам Мишель полагал, что даже и в историческом прошлом о любви история рассказывает весьма очень немного. Дескать, да, действительно, чувство это, кажется, в наличии имеется. Дескать, бывали даже кой-какие исторические события и случаи на этой любовной почве. И совершались кое-какие дела и преступления. Но чтоб это было чего-нибудь такое, слишком грандиозное, вроде того, что напевали поэты своими тенорами, — вот этого история почти не знает. И всякая мистика, всякая идеалистика, разная неземная любовь и так далее и тому подобное есть форменная брехня и ерундистика. А в жизни действителен только настоящий материальный подход и ничего, к сожалению, больше. И наша жизнь не так-то уж чересчур забита любовными делами, чтобы без конца рассуждать о чувствительных мотивах.

Нет, кажется, руки ему целовала не Шепталова, а Мочалова или Качалова, все время я перепутываю эти дамские фамилии. Зато имя ее я до чрезвычайности хорошо запомнил — Лидия Александровна. Она трудилась редактором в Гослитиздате, устроившемся в Доме книги, что на канаве Грибоедова. Ей было 22, Мишелю 41. У ней муж погиб, испытывая на себе чего-то взрывчатое, и Мишель ее утешал бесконечными рассуждениями о своей повести «Ключи счастья». Он и на полном серьезе питал намерение подарить утомленному человечеству ключи к счастью. Чтоб больше ни один гражданин или гражданка не мучились из-за мерлехлюндии так мучительно, как он сам.

Мишель и в редакцию заносил Лидии Александровне дефицитные ананасы и потом сидел напротив ее стола, изящный, вежливый и печальный, и, скорбно улыбаясь, ей чего-то такое вкручивал.

Потом, уже во время войны, Мишель, целиком и полностью беспомощный по части всяких пробиваний и доставаний, сумел-таки ей выхлопотать вызов в Алма-Ату, кажется, с Алтая, куда ее переправили через огненное кольцо. И вызвал он ее туда как свою супругу, что в будущем было расценено Верой Владимировной как чего-то чудовищное, нелепое и безобразное, она даже представить себе не могла от него такой низости! А он уже в Ленинграде просто как бы отмахнулся: надо же было выручить человека!

Самого-то его вывезли на самолете по приказу как социалистическую собственность, «золотой фонд республики», — он только и успел для фронта, для победы на пару со знаменитым сказочником потешить публику комедией про то, как фашисты под липами Берлина перетрусили перед победоносной Красной Армией. Это было чересчур слишком весело даже для сказочника, отпускавшего идеологически невыдержанные шуточки типа того, что немцам Ленинграда не взять, им же ж придется Фонтанку форсировать. Но отказаться было невозможно, в особенной степени Мишелю — могли подумать, что он «ждет немцев»: его ж за бугром издавали напропалую, чтоб показать, в каком смехотворном убожестве проживают тутошние, я извиняюсь, придурки.

Да это бы еще была только половина беды, но могли просочиться провокаторские слухи об том, что самый главный немецкий фюрер помирал со смеху над книжкой Мишеля, кому попало ее пересказывал и закупал для всей своей фашистско-бандитской верхушки.

Мишель при расставании почти что чуть ли не плакал. Впрочем, ему было жаль и Лиду, его последнюю любовницу, как впоследствии времени додумалась Вера Владимировна. Она тоже могла бы вылететь на пару с супругом,