«Ах, как далека еще до идеала наша жизнь! Ведь если б я работала — тяжелым педагогическим трудом, при полной нагрузке, не имея ни минуточки свободного времени, я могла бы заработать максимум рублей 500 — „прожиточный минимум“.

300 р. — еда (очень скромно). 100 р. — комната, отопление, освещение, 50 р. — стирка, услуги, мелочи, на одежду, развлечения и прочее оставалось бы максимум 50 р. Как живут люди, как можно жить — для меня загадка».

И еще огорчительная приписка лет снова почти что чуть ли не через сорок:

«А м. б., если бы не материнство и не такая трудная, сложная жизнь, в которой пришлось мне жить, я могла бы быть писательницей… Совсем маленькой, правда, но все же — писательницей… Или актрисой. Да, актрисой… И все это я растеряла… И как я прожила? Только женой „знаменитого писателя“… Только женой…»

Писательницей она стать, может, и могла бы. Почему нет? Про Шевченку или про Керенского вполне могла бы и не хуже Мишеля чего-нибудь навалять. Да и я бы тоже мог. Ничего в этом мудреного нету. Пиши себе и пиши.

В общем итоге супруга Мишеля тоже проявила материалистический подход: писателями делаются от легкой и простой жизни.

А где-то году, что ли, в 36-м В. В. возложила на себя серьезную общественную нагрузку:

«В эту зиму было у нас с ним — „ни плохо ни хорошо“. Пожалуй, скорей даже хорошо, чем плохо, во всяком случае, больших огорчений не было. Я была очень занята — опять начала заниматься „общественной работой“ — была сначала секретарем, а потом председателем „Совета жен“ в Союзе писателей, слушала там лекции по истории партии, по диамату, стенографии».

Протянулось это включение в общественную жизнь не очень-то сильно долго:

«Шла зима 1937 года. Тяжелая, страшная, трудная зима… Аресты не прекращались. Был арестован и выслан мой бедный брат Боря, тихий, скромный, „маленький человек“. Была арестована и его жена. А потом их выслали на 10 лет в разные лагеря. Бедная моя мама тяжело переживала это несчастье. В нашей „писательской надстройке“ была арестована чуть ли не половина проживающих в ней писателей. Все это было ужасно, непостижимо, чудовищно. Наш „Совет жен“ вскоре распался. Никакая общественная работа после всего случившегося не могла привлечь меня…»

Но даже и при таких грустных делах материалистический подход все равно можно осуществить. Сохранилась до крайности важная записка от Мишеля к В. В. «Правление Литфонда считает, что если у нас с корниловской квартирой не выйдет, то Союз будет хлопотать о предоставлении мне хорошей квартиры. (Как Тынянову.) Посмотрим». (После ареста Корнилова его жена ждала высылки.) «И она согласилась одну комнату своей квартиры передать О. Д. Форш, к квартире которой она примыкала. Тогда я стала думать о том, чтобы вторую комнату, примыкающую к нашей квартире, передали бы нам. Об этом и упоминал Михаил в своей записке». Это по-материалистически. Человеку не поможешь, а зачем квартире-то пропадать?

«Новый год — 1939-й — мы встречали уже в комнате корниловской квартиры, хотя перепланировка еще не была начата. Присутствовали на встрече и сестры Михаила, против чего я, конечно, ничего не имела, но Михаил этим почему-то остался очень недоволен, и сразу же после Нового года начались у нас с ним совсем неожиданные неприятности. Я писала: „Я ничего не требую от него, ни в чем не упрекаю, не стесняю его свободы… Я даже ничего не покупаю себе, потому что знаю, что у него нет денег…“ И все-таки он находит предлоги, чтобы в чем-то обвинить меня, упрекать в том, что я мешаю ему работать, я засоряю его голову какой-то чепухой, с чем-то пристаю к нему… Сейчас он внушил себе, что ему дома плохо, что мы мешаем ему работать, что он боится, когда я вхожу в комнату, потому что ждет от меня неприятностей. Он упрекает меня за все: за то, что в Новый год пришли его сестры, за то, что Вале, вопреки желанию, сделали костюм, а не пальто, за то, что я вошла в его комнату положить книгу и якобы помешала ему работать, хотя он вовсе не работал, а раскладывал карты, за то, что идет много денег, хотя я стараюсь тратить как можно меньше. В это время он был поглощен своими „психоанализами“ — поисками своего „несчастного происшествия“. М. б., у него начал проявляться „страх женщин“? Впрочем, „страха“ ко мне как к женщине у него не было никогда. Или просто эта моя возня с перепланировкой, этот начавшийся ремонт просто беспокоили его и действительно мешали работать? Но от этой перепланировки он выигрывал — получал почти „отдельную квартиру“ — с маленькой приемной и собственной умывальной, что всегда было важно для него, он мог, закрыв три двери, быть совершенно изолированным от нашей жизни. Но м. б., эти мои разговоры о том, как лучше сделать перепланировку, действительно мешали ему работать, были той „чепухой“, которая „засоряла“ ему голову? Он стал „бояться“, когда я входила в его комнату — м. б., в этом проявлялся его „страх женщины“? Он стал считать, что я гублю его талант и жизнь, такой мысли у него никогда не было прежде — все 20 лет нашей жизни! Очевидно, причина была совсем не во мне — в эти годы в литературе работать становилось все труднее и труднее. Строгая цензура предъявляла к писателям такие требования, подчиниться которым он был не в состоянии, а писать так, как он хотел, как находил для себя возможным и интересным — он уже не мог… В это время он писал такие „не его“ вещи, как „Черный принц“, „Тарас Шевченко“, в которых, конечно, не было возможности развернуться его таланту и в которых он не мог сказать „своего слова“. Вот что губило его талант, а он перекладывал все на меня…»

Год первой победы СССР над Финляндией Вера Владимировна отметила тоже сравнительно выдающимися достижениями: между нею и Мишелем была «частая физическая близость», а «душевной, теплой человеческой близости» не было. Но Мишель все равно был «доволен и горд», «что вот у Слонимского с женой близость бывает примерно раз в месяц, а у нас, несмотря на прожитые вместе 23 года, — раза 2 в неделю».

«Но вот, как раз в день окончания войны, я писала: „Михаил, конечно, все-таки хороший и по-своему хочет мне хорошего, вот сейчас пришел ко мне, потому что ему неспокойно и нехорошо на душе из-за того, что он обидел меня, он пришел со