– Да вот, опять заело. Черт бы побрал такие пружины.

– Не волнуйся. Мы все сделаем. Потом тоже поспим. В котором часу ты за нами зайдешь?

– В пять годится?

– Хорошо. Как только рассветет.

– Спокойной ночи.

– Salud. Иди поспи.

– Salud, – сказал я. – Завтра нужно будет подобраться поближе.

– Да, – сказал он. – Я тоже так думаю. Гораздо ближе. Хорошо, что ты тоже так считаешь.

Эл спал у меня в номере, сидя в глубоком кресле, свет падал ему на лицо. Я укрыл его одеялом, но он проснулся.

– Надо идти.

– Спи здесь. Я поставлю будильник и разбужу тебя.

– Будильник может не сработать, – сказал он. – Лучше я пойду. Не хочу опаздывать.

– Жаль, что тебе не повезло в игре.

– Они бы в любом случае меня ободрали, – сказал он. – Эти парни насобачились кости бросать.

– В последний раз бросал ты сам.

– Держать банк они тоже насобачились Странные они ребята. Не думаю, что им завышают жалованье. Если уж делать то, что делают они, за деньги, то никаких денег не достаточно, чтобы оплатить то, что они делают.

– Хочешь, я тебя провожу?

– Нет, – сказал он, вставая и застегивая свой широкий брезентовый ремень с висящим на нем кольтом, который он снял, когда вернулся после обеда поиграть. – Нет, я теперь отлично себя чувствую. И снова вижу все в правильном свете. А это главное – видеть все в правильном свете.

– Я бы с удовольствием прошелся.

– Нет. Поспи. А я пойду и еще добрых пять часов сосну там, пока не начнется.

– Так рано?

– Да. Ты не сможешь снимать – света еще не будет. Так что можешь поваляться в постели. – Он достал из кармана своей кожаной куртки конверт и положил его на стол. – Вот, возьми, пожалуйста, и отошли моему брату в Нью-Йорк. Его адрес – на обратной стороне конверта.

– Конечно. Но мне не придется его посылать.

– Ну да, – сказал он. – Сейчас и мне кажется, что не придется. Тут фотографии и кое-какие мелочи, которые они наверняка хотели бы сохранить. У брата очень славная жена. Хочешь посмотреть?

Он достал из кармана фотографию. Она была вложена в воинскую книжку.

На снимке была запечатлена хорошенькая смуглая девушка, стоявшая возле гребной лодки на берегу озера.

– Это в Катскиллских горах, – сказал Эл. – Да. У него славная жена. Она еврейка. Да, – повторил он. – Не позволяй мне снова раскисать. Пока, малыш. Не расстраивайся. Я тебе правду сказал: теперь я в порядке. Это тогда, днем, когда я выбрался оттуда, было паршиво.

– Давай я все же тебя провожу.

– Нет. На обратном пути, когда будешь проходить через Пласа-д’Эспанья, можешь нарваться на неприятности. Ночью попадаются очень нервные люди. Спокойной ночи. Увидимся завтра вечером.

– Вот это другой разговор.

В комнате надо мной Манолита и англичанин производили немало шума, так что ее явно не арестовали.

– Правильно. Так и надо разговаривать, – сказал Эл. – Только иногда требуется часа три-четыре, чтобы снова стать в состоянии это делать.

Он надел свой кожаный шлем с толстым валиком, лицо его казалось хмурым, под глазами – темные круги.

– Встречаемся завтра вечером у Чикоте, – сказал я.

– Точно, – ответил он, не глядя мне в глаза. – Завтра вечером у Чикоте.

– Во сколько?

– Слушай, это уже лишнее, – сказал он. – Завтра вечером у Чикоте. Зачем уточнять время?

И он ушел.

Тому, кто не слишком хорошо знал его и кто не видел плацдарм, на котором ему предстояло завтра идти в наступление, могло показаться, что он очень сердит на что-то. Думаю, где-то в глубине души он и был сердит, очень сердит. Человека многое может рассердить, например, то, что ему придется умереть зря. Но с другой стороны, наверное, именно сердитое настроение подходит для атаки лучше всего.

Никто никогда не умирает[97]

Дом был облицован розовой штукатуркой, которая облупилась и вылиняла от сырости, а с его террасы в конце улицы было видно море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавровые деревья, достаточно высокие, чтобы затенять верхнюю террасу, и там, в тени, было прохладно. В углу висела клетка с пересмешником, сейчас он не пел, и даже не чирикал, потому что молодой человек лет двадцати восьми, худой, смуглый, с синеватыми кругами под глазами и щетиной на подбородке, только что снял с себя свитер и накрыл им клетку. Молодой человек стоял с полуоткрытым ртом и прислушивался. Кто-то пытался открыть запертую на замок и на засов входную дверь.

До него доносились шелест ветра в лавровой листве над террасой, гудок проезжавшего по улице такси и голоса детей, игравших на пустыре. Потом он услышал, как ключ еще раз повернулся в замке входной двери. Услышал, как замок щелкнул, отпираясь, услышал, как дергают дверь, которую держал засов, потом ключ в замке повернулся снова. Одновременно он слышал стук бейсбольного мяча о биту и пронзительные мальчишеские крики по-испански с пустыря. Он стоял, облизывая губы и прислушиваясь к тому, как теперь кто-то дергал заднюю дверь.

Молодой человек, которого звали Энрике, снял туфли и, осторожно отставив их в сторону, беззвучно перешел по кафельному полу террасы туда, откуда была видна дверь черного хода. Там никого не было. Он скользнул обратно к передней части дома и, встав так, чтобы его невозможно было заметить с улицы, поглядел вниз. По тротуару под лаврами прохаживался негр в соломенной шляпе с узкими полями и плоской тульей, в серой куртке из альпаки и черных брюках. Энрике некоторое время наблюдал за улицей, но больше никого не заметил. Приглядываясь и прислушиваясь, он постоял еще немного, потом снял свитер с клетки и надел его.

Пока он вел свое наблюдение, с него градом катился пот, и теперь здесь, в тени, под прохладным северо-восточным ветром, ему стало холодно. Свитер скрывал наплечную кожаную кобуру, потертую и белесую от соленого пота, в которой он носил кольт сорок пятого калибра; от постоянного трения о кобуру чуть ниже подмышки у него образовался нарыв. Энрике лег на брезентовую раскладушку, стоявшую вплотную к стене. Он продолжал прислушиваться.

Птица снова чирикала и прыгала в клетке, и молодой человек, подняв глаза, посмотрел на нее. Потом встал и открыл клетку. Птица задрала голову в сторону открытой дверцы, снова втянула ее, потом опять дернула головой вперед и вбок, направив клюв под углом.

– Лети, – ласково сказал молодой человек. – Не бойся, это не ловушка.

Он просунул руку внутрь клетки, птица отлетела назад и забилась о прутья.

– Дурачок, – сказал молодой человек и убрал руку из клетки. – Ладно, оставляю дверцу открытой.

Он лег ничком на раскладушку, уткнувшись подбородком в сложенные руки и продолжая прислушиваться. Он услышал, как птица вылетела из клетки, а потом из лавровых деревьев до него донеслась песня пересмешника.

«Глупо было оставлять птицу в доме, который, как предполагается, пустует, – подумал он. – Вот из-за таких глупостей и случаются все беды. Но как я могу винить других, если сам делаю глупости».

Мальчишки