Я берусь судить о фольклоре не только просто как актер, а как особая разновидность актера, с возможностями авторскими и режиссерскими. Одним словом, я мог быть сказителем в древнее время, а в наше время уже сорок лет веду именно эту работу.

Актерское, исполнительское мастерство, с какой-то стороны амортизатор для времени, заключенного в зрителе. Или, точнее, амортизатор содержания на дороге времени. Дорога времени тверда, из возка произведения повылетало бы все содержание, если бы не амортизация актерского исполнения. Ибо его творчество – сиюминутное осовременивание (о бездарностях речи нет). Актер – часто тот младенец, устами которого глаголет истина, или, вернее, если не мудрец, то на худой конец младенец.

Этим размышлениям нет конца, но они могли бы по В.Я. Проппу стать главой: «Фольклор и исполнительство».

Такой главы у В.Я. Проппа нет, но она вполне могла бы быть, ее, как мне кажется, для актера моего типа написать было бы легче и интереснее. Но при параллели «актер и литература» вдруг оказалось бы: для исполнительства что фольклор, что литература – один хрен. Ибо это вопрос сиюминутного существования времени – отраженного в образе.

Вопрос неизменяемости литературы – кажущийся. И дело вовсе не в редакциях и вариантах. А дело в том, что и тут присутствует «исполнитель» – читатель. Он трактует – и все равно в конечном итоге пересоздает произведение именно исполнительски. Иначе не могла бы существовать классика.

Упование Проппа на меняющиеся исторические условия и т. д. и т. п. Но отмирание идей и мироощущений по сути дела ничего не меняет. Надстройка подчиняется базису (о, да!). Но!.. но я заметил, что это особое подчинение, его суть – в стойкости. Оно – подчинение ради неизменности развития и поступательного постижения идеала. Базисы меняются – надстройки остаются! Да, да! Какой ни абсурдной покажется эта мысль. И это вовсе не метафизика, а именно диалектика в своем единстве противоречий: все изменяется, оставаясь точно таким же. Слово «точно» тут может перепугать любого, но именно точно таким же, если иметь в виду само развитие. Само развитие состоит в сохранении видоизменяемого по существу. Ибо сама смерть состоит на страже жизни. Эта неизменность не система «Ваньки-встаньки», где он возвращается в прежнее положение, это диаметрально противоположная система, это создание сил, которые мы называем генезисом, это генетическая мощь структуры развития.

Существование классики (как и фольклора, который, кстати, давно стал литературой) возможно только благодаря исполнительству (профессиональному, любительскому и личному) – только оно осуществляет связь произведения со временем, делая его сиюминутным. Объективность существования ничуть при этом не умаляется. Напротив! Фольклор – основа создания скелета нашего искусства, классика – продолжение этого строительства на новом этапе. И то и другое, кристаллизация духовной жизни, обретение структурой искусства факторов постоянного, статического, остановившегося как точки опоры и т. д.

У меня сложное отношение к штампу. Я помню слова Тарханова: «Я лучше актер, чем Москвин (брат), у него 100 штампов, а у меня 300». Это не просто шутка. Штамп – дело серьезное. Он и накопление открытий, он и осуществление караульной службы в искусстве: через него трудно прорваться новому, и это требует от нового повышенной выживаемости – достижения и т. д., штамп и традиция – сосуды сообщающиеся. Это лихая мысль разобрать именно фольклор на штампы. Ибо без шаблона фольклор не мог бы развиваться.

Многообразие сказок – доказательство живучести искусства даже за счет шаблона… Мягко скажем: повторения – и тут же постараемся понять, что повторяется? Повторяемость ли это? В искусстве очень интересно разнообразное исследование одинакового: сюжета, например, или, скажем, статического характера в разных обстоятельствах (что наиболее интересно в кукле, например по Образцову). «Мещанин во дворянстве» – «Карьера Артуро Уи» в литературе. Или, например, феноменальность четырех найденных мною вариантов сказки «О храбром портняжке» (немецкого, русского, таджикского и индийского).

Повторяемость сюжета позволила мне увидеть совершенно разное именно в национальном характере. Кто может прослыть героем, не будучи им? Вот что варьируется как размышление? По-немецки – человек ловкий (ремесленник), по-русски – человек наивный в своей вере в себя (это пахарь), тут уже ироническое отношение, по-восточному – ничтожество при стечении обстоятельств и умной (храброй) жене. Точнее: хитрость, слух и случай. Вот разные версии. В них Бог знает сколько открытий национального духа. Похожесть сюжетов в искусстве – классификация очень уже внешняя. Это все равно что классифицировать в один род длинношеих животных: гуся, жирафа и змею.

Штамп – не семя. Но штамп исторически – это скелет. Обращение Проппа к штампу (функции, которая повторяется) не такое уж и бросовое, тут явно есть «открытие закона», именно фольклора. Ибо в большой литературе жизнь штампа несколько иная.

Хотя на данном этапе понимания мною Проппа есть опасения в схоластическом начале.

Близость фольклора языку – мысль блестящая. Но только кто сказал, что литература не так развивается? «В начале было слово?»

Но разве язык развивается так уж независимо от воли людей? Сама письменность – уже волевая революция. Синтаксис и грамматика – погром языковых свобод. Революция литературного языка Пушкина, или у нас Высоцкого, или тогда Диккенса… Но так ли уж это «по воле» людей? Тут сама воля людей подчинилась диалектическому «свобода и необходимость».

Но пропповское сближение языка и фольклора могло бы дать очень многое.

Например, вопрос о возникновении слова и его употреблении. Его возникновение может быть связано с небом, а употребление – с адом. Возникнув, слово существует уже само по себе. Более всего люблю я читать толковый словарь Даля именно за то, что он дает мне возможность разглядывать бриллиант слова, мерцание в нем смысла, как света в драгоценном камне, игру его граней и т. д. Создание произведения и его жизнь – вещи, несомненно, связанные, но и разные, разные!

Человеческая речь – вечный учитель. Как мы говорим? Я вчера был у директора (если был – это документально, повествовательно), он увидел меня, подпрыгнул до потолка – это уже образность эксцентрическая: директор не прыгал, но вы можете себе представить прыгающего до потолка (это эксцентрика). Я выходил, я себя чувствовал «цыпленком табака» (сюрреализм). Никто не знает, как себя чувствует «цыпленок табака», но если я сказал, вы себе представляете, как я себя плохо чувствовал.

Итак, в живой человеческой речи документальность, и рядом эксцентрика, и рядом сюрреализм – только для того, чтобы быть понятым. Это современная живая речь, ее сегодняшнее суперсовременное существование. Фантастический элемент, зародившийся в образности человеческого мышления во времена, может быть, самые отдаленные, сегодня органически входит в нашу речь. То есть открытое искусством достоинство