дальше от центра к окраинам, тем меньше было торговли, тем меньше было и вывесок, да и вывески были скромнее по своему размеру».

При этом Пискарев и Урлаб отмечали, что «особой яркостью отличались вывески» мелочной лавки, в которой можно было купить все необходимые продукты и товары. «Здесь живописец получал широкий простор для своего творчества. Тут уж можно сказать пахло натюрмортом. <…> При однородной торговле на вывеске можно было поместить весь ассортимент продаваемого товара. А вот поместить на вывеске или даже вывесках, сколько бы места они не занимали, ассортимент торговли мелочной лавки было мудрено. Уж слишком был велик ассортимент этой торговли. Но живописцы старались поместить как можно больше. Вот почему эти вывески были особенно пестры – просто глаза разбегались от этой пестроты»[976].

Важным источником по вывескам являются воспоминания петербуржцев, эмигрантов «первого призыва», как выразился Сергей Маковский. Для них было дорого все, что связывало с традициями прошлого, с покинутым городом. Коллективная память этих авторов стремилась запечатлеть все мелочи жизни Старого Петербурга, отсюда насыщенность мемуаров бытовыми деталями и их эстетизация.

Описание вывесок мелочной, мясной, зеленной и курятной лавок встречается, например, в известных мемуарах художников Бенуа и Добужинского. Последний описывает также вывески красильни, булочной, гробовой и сапожной мастерских, лавки колониальных товаров. Так, вспоминая вывеску гробовщика, Добужинский говорит: «Меня занимали и окна „гробового мастера“ Шумилова – там были выставлены гербы на овальных щитах, настоящие белые и черные страусовые перья и другие траурные украшения и длинные картинки, изображающие похоронную процессию с лошадьми в попонах и с факельщиками около колесниц[977]. Все это, как и все те живописные петербургские вывески, были традициями далекого прошлого»[978].

В очерках и воспоминаниях Сергея Горного содержатся подробнейшие описания уличных вывесок и витрин. Оказавшись в Берлине в 1922 году, он публикует в местном журнале очерк «Вывески: (По русской улице)», посвятив его Добужинскому. По словам Сергея Горного, «вывески были странные – порой полукруглой, выпуклой формы, словно щиты древних римлян. И доходили они до земли, до тротуара. <…> Вывески – это театр, это музей улицы. Теперь пришли большие золотые буквы и скупые, но дорогие, узкие строки металла: „Концерны, тресты, банки“. А раньше улица была уютней, наивней, добрее и проще. <…> И, гуляя по квадратам панелей, по каменистым, щербатым тротуарам с отбитыми углышками плит – вы ходили по музею, средь видений и радости, средь творимой мечты». Живописец уличных вывесок «показывал, что шуток на улице нет, что все полно сгущенными, отяжелевшими, осевшими по вывескам символами жизни. Символ бороды. Символ бритья. Задолго до символистов и броских споров эстетов и снобов сделал он, Зотов с Гулярной (живописец уличных вывесок. – А. К.), всю Боровую, Ямскую и Разъезжую сплошным музеем непризнанных, поруганных символов. <…> Живописцы вывесок любили жизнь. <…> Только мы, зачарованные путники, ходим меж символов, ходим по русской, простой улице, по Боровой и Казачьей, и думаем, что это простые будни, трактиры и булочные, молочные и курятные. И не знаем, что это затихший, завороженный город. Две стены с Ван Гогами и Сезаннами с Гулярной и Ямской»[979].

Если Бенуа и Добужинского в вывесках привлекает своеобразие их эстетики, то для Горного они «символы жизни», «театр», «музей улицы». Причем музей не в привычном понимании, как некое изолированное пространство, попадая в которое оказываешься в другом мире.

Для него «музей улицы» – это часть настоящей и вечной жизни, своеобразный «альбом бытия» (термин Горного). В 1925 году в Мюнхене выходит книга Горного «Санкт-Петербург: (Видения)», в которой предстает панорама повседневной жизни города конца XIX – начала XX веков. Значительное место в книге уделено уличной вывеске.

Если на центральных улицах преобладали текстовые вывески с именем владельца и названием заведения, то на окраинах по-прежнему оставались рисованные (лубочные) вывески.

Самые лучшие вывески были не в центре, на Песках или по Петербургской стороне – были булочные с рогом изобилия на вывесках. Рог был нарисован опрокинутым; вдоль по его открытому устью шел бордюр вроде бумажного кружева. Бордюр был аккуратным, немецким. Да и булочные были немецкие. <…> Из рога изобилия на вывеске падали густою грудой пирожные. Тут были и плоские с какой-то черной нашлепкою сверху, – и пухлые, в виде конической горки, – и белые со спиральными завитками наверху. <…>

Веселей были вывески чайных и небольших трактиров. Там из носика чайника шел лазурный пар какими-то полукольцами, которые уменьшались чем дальше от носика. Кольца были беловатые и голубоватые. Но еще веселее были чайники: они были совсем пузатыми, и на них были нарисованы праздничными мазками розаны и меж них зеленые узкие завитушки, похожие на вьюнов или на усики растений, тех, что взбегают по стенам. Эти вьюны извивались и корчились меж розанов или закручивались в спираль. Фон был ярко-красный и вывеска была видна издалека: не надо было искать вдоль улицы. <…>

Еще дальше на глухих уличках, к Невской заставе или близ Балтийского и Варшавского вокзалов – были парикмахерские вывески не только со словами: «стрижка, брижка, завивка волос», но и с нарисованным господином в кресле, неестественно до хруста повернувшим шею и с немым криком смотревшим с вывески. Должно быть, его очень больно брили. Мастер стоял сзади кресла и неестественно твердыми руками, точно их схватила внезапная конвульсия, держал господина за шею и голову, – брил его. Оба висели в воздухе, но не падали. Должно быть, было все же трудно держаться, потому они и были такие испуганные и напряженные. Лицо у мастера было выпученным, но усы были сладко и кольчиком закручены. Видно, он сам удивлялся, как они оба не падали. Иногда господин в белом балахоне, похожем на саван, сидел боком, не смотря на зрителя и опустив голову; тогда казалось, что деревянный мастер сзади его прирезал. (Уже потом только, позже и на улицах в центре, появились в окнах сухие, деловые вывески с перечислением всяких шампунирований и даже ондулирований и с сообщением, что «мастера участники в деле – на чай не берут»; такие вывески были похожими на зеркальные или стеклянные, были ненужными и чужими.) Роднее и теплее были фигуры с повернутою до хруста шеей и с деревянными расставленными руками. Здесь в окнах были часто выставлены парики и усы, и даже маски. <…>

Но самыми победными и неизгладимыми были вывески мясных. Может быть, потому, что они были золотыми. На лазоревом или светлом, чуть зеленоватом фоне был виден бык, круто с разбегу остановившийся на пригорке. Он был весь золотой. Мускулы и желваки, напряженные бока и уверенные ноги, все это было золотым. Он чуть поворачивал тяжелую голову с короткими, упрямыми рогами и смотрел с вывески, словно раздувая золотые ноздри. Пригорок был в еле видной травке, зеленый. Внизу у подножья расхаживали беззаботно петух, – пестрый, черный и красно-желтый с каскадом перьев и послушные, клевавшие куры. Иногда тут же лежал, подогнув под себя ноги, белый ягненок. Вывески были приделаны меж окон и были почему-то выпуклыми, как древние щиты или латы. Наверху, под входом и окнами, шла спокойная, уверенная надпись, большими правильными, квадратными буквами: «Мясная, зеленная и курятная». <…>

У мелочных лавок, на вывесках бывали нарисованы нежданные вещи: например, три почтовых марки, не оторванные друг от друга. Две сверху и одна, точно под углом, внизу. Это показывало, что в мелочной, мол, можно получить и марки. Стояла острая, коническая сахарная голова, плотно завернутая в синюю бумагу, только сахарный глетчер высовывался остренько. На цибиках чаю прыгали умелые китайцы. Иногда они извивались и вползали друг на друга так, что из их фигур