получалось слово «чай». В зеленных, внизу, был обыкновенно нарисован круглый, точно скатившийся к краю вывески, кочан капусты. Тут же часто валялась и морковь, словно ее забыли. Сама морковь была толстой и крепкой и зеленый хвост ее развесистым.

В центре города, на холодных, безразличных к людскому теплу и к уюту старины, улицах – вывески умирали. Над конторами и вдоль окон стали вешать стеклянные и полузеркальные доски с четким и сухим перечислением имен[980].

«Странно, мы как-то недооцениваем власти вывесок, повторных слов – гипноза объявлений над нами, – говорит Горный. – Повторяясь и застревая в каких-то мельчайших извилинах памяти, оставляя свой штамп в радужной пленке нашего глаза, – буквы вывесок и объявлений живут в нас – подсознательным напевом своим, пятнами, красками, своею выпуклостью и шероховатостью»[981].

МАСТЕРСКАЯ ХУДОЖНИКА В СТАРОМ ПЕТЕРБУРГЕ[982]

Асе Лукиной

А. П. Мюллер в исследовании о быте иностранных художников приводит топографию их расселения в Петербурге:

«Художники, приезжавшие в Петербург при Петре, селились главным образом на правом берегу Невы, на Петербургской стороне и на левом берегу у истоков Фонтанки». После открытия Академии наук «рисовальщики и граверы жили в казенных академических домах на Васильевском острове во второй, пятой, седьмой и десятой линиях». Далее Мюллер отмечает, что и в середине XIX века «Васильевский остров и Мещанские служили, как и в XVIII веке, главным местопребыванием художников-иностранцев»[983].

Район Коломны и близ нее, где в 1830‐х годах появились первые в городе доходные дома (доступное по ценам жилье), а также Васильевский остров облюбовали для мастерских не только художники, приезжавшие в столицу работать или учиться, но и коренные петербуржцы. На Васильевском острове часть художников имела мастерские при казенных квартирах в здании Академии художеств.

Так, например, мастерская Тараса Шевченко в Академии «состояла из одной очень узкой комнаты с одним окном, перед которым Шевченко-художник обыкновенно работал за мольбертом. Кроме стола с книгами и эстампами, мольберта и небольшого диванчика, обитого простою пестрой клеенкой, двух очень простых стульев и бедной ширмы, отгораживающей входную дверь от мастерской художника, в этой комнате не было никакого убранства»[984]. По свидетельству другого современника, на столе в мастерской Т. Шевченко «обыкновенно находился целый ворох невообразимо разнообразных предметов: банок и пузырьков со всякими едкими кислотами для аква-форты… каких-то коробок, малороссийских монист, свиного сала в развернутой бумаге и т. п.»[985].

Алексей Венецианов снимал квартиру в «доме канатного фабриканта Гильмора в Четвертой линии у Большого проспекта», позже – «в доме Шрейберга по 11-ой линии, на Среднем проспекте»[986].

В 21‐й линии Васильевского острова находилась последняя мастерская Павла Федотова. «Комната Павла Андреевича была вся загромождена гипсовыми вещами, книгами и начатыми рисунками. В одном углу стоял манекен, с первого взгляда совершенно напоминавший живого человека; прямо против него помещался слепок с Венеры Медицейской. Квартира стоила пять рублей в месяц; выбирая ее, Федотов гнался не за дешевизной (ему несколько раз предлагали помещения недорогие и удобные), а за тем, чтоб главная комната сходствовала с комнатой, задуманной им для одной из своих картин. Сверх того, оказывалось нужным, чтоб эта комната была не на солнце, имела б три окна, да еще какие-то другие особенности»[987]. «Моего труда в мастерской только десятая доля, – говорил Федотов, – главная моя работа на улицах и в чужих домах»[988].

Николай Ге «жил на Васильевском острове, в Седьмой линии, во дворе, в невысоком флигеле русского монастырского стиля, с оригинальной лестницей, украшенной толстыми колоннами. Просторная, продолговатая, но невысокая зала в его квартире напоминала обстановку литератора: на больших столах были разложены новые нумера гремевших тогда журналов: „Вестник Европы“, „Отечественные записки“, „Современник“, „Дело“, „Русское слово“ и другие. В его мастерской, почти совсем пустой небольшой комнате, на мольберте стоял холст с первоначальным наброском углем сцены Петра I с царевичем Алексеем»[989].

В Коломне затворничал Михаил Врубель. «Окна его квартиры выходили в узкий и темный переулок около консерватории. <…> Его маленький рабочий столик возле окна, куда доходил скудный петербургский свет, был весь завален кусочками пастели, тюбиками акварели и окурками папирос, которые он курил, не переставая. На уголке этого стола он и работал, кропотливо, как ювелир, мешал и пастель, и акварель и вклеивал еще кусочки бумаги, чтобы добиться нужного эффекта яркой краски. Жена его, Забела-Врубель (она была прекрасной певицей), очень женственная, – модель его многих картин»[990].

«Помню квартиру нашу около Калинкина моста на Мясной улице, 19 (квартира 29), – вспоминает дочь художника Бориса Кустодиева. – Дом старый; мы жили в третьем, верхнем этаже. Высота комнат необычайная, квартира холодная. Комнат пять, все они располагались анфиладой. <…> За гостиной – мастерская в два окна. <…> Дом наш всегда был полон собак и кошек. Папа внимательно следил за их „личной жизнью“»[991].

Последняя мастерская тяжело больного Кустодиева была на Петроградской стороне (Введенская улица, 7, кв. 29). «Четвертый этаж большого „модернистого“ дома, – свидетельствует очевидец. – Нас провели в кабинет Кустодиева. Да, пожалуй, именно кабинет, рабочая комната, но никак не обычная мастерская художника. Большая комната в нескольких окон на улицу. Полутемно. Под потолком лампа с большим круглым абажуром. <…> А под лампой кресло на колесах. Перед ним прикрепленный к креслу рабочий столик»[992].

Для Бориса Кустодиева окно в мастерской было единственной связью с окружающим миром. «Сидя в своем кресле у окна с видом на синий купол церкви, он мог наблюдать свою улицу и все, что сменялось на ней, день за днем, год за годом… <…> …Он совершенно был лишен непосредственных внешних впечатлений жизни»[993].

«Рабочим кабинетом» называл свою мастерскую Александр Бенуа в первой «собственной квартире», которую он снимал на улице Глинки (дом 6) – прямо наискось от «дома Бенуа»[994]. «Наша новая квартира, находившаяся в нижнем этаже, выходила не на улицу, а на очень обширный двор, и благодаря этому в ней было довольно свету. Да и вообще она была приветлива и вполне удобна, если не считать то, что комната, избранная мною под мой рабочий кабинет, глядела прямо на запад, вследствие чего в хорошую погоду ее заливали солнечные лучи, и это являлось мне большой помехой. <…> Еще хорошо, что солнце являлось лишь после часу дня, и поэтому я имел в полном распоряжении утро, во время которого я предавался живописи и рисованию»[995].

Для Мстислава Добужинского «вид из окна» порой определял выбор квартиры. По признанию художника, еще в юности, живя у отца на Арсенальной набережной, он довольно много рисовал, делая виды из окна – первые петербургские наброски. Вглядывание в „уколы“ Петербурга[996] иногда становилось для него мучительным наваждением.

Когда мы нанимали нашу квартиру в 7‐й роте (Измайловского полка. – А. К.), меня поразил вид из окон, выходивших на сторону, противоположную улице. Там был огромный пустырь с какими-то длинными непонятными погребами, обросшими высокой травой, а позади стояла глухая, дикого цвета стена, тоже черная, печальная и трагическая, какую можно себе представить, с пятнами сырости, облупленная и с одним лишь маленьким, подслеповатым оконцем. Пустынная стена притягивала меня к себе неудержимо. Я гадал – что притаилось за этой стеной, где лишь изредка теплился тусклый огонек в единственном окошке?..

Невольно я все время думал о Достоевском – он снова стал теперь в Петербурге занимать мои мысли, и эта стена мне начинала казаться жилищем какого-то безвестного Макара Девушкина, в реальность которого я стал даже верить. Это становилось почти кошмаром.

Но во мне победил художник. Я почувствовал неодолимую потребность эту страшную стену