Возвращаясь к добрым духам, мы видим, что значительнейшие и могущественнейшие из них Метатрон и Сандельфон. Одно из занятий этих двух ангелов состоит в том, чтобы вместе с третьим, Акатриэлем, принимать людские молитвы, плести из них венцы и возлагать на главу Господа. Само собой разумеется, что венцы плетутся только из еврейских молитв.

Первый же слуга Божий все-таки – Метатрон.

Невзирая на столь высокое призвание, он был, тем не менее, удостоверяют каббалисты, наказан шестьюдесятью ударами огненных розог, и вот по какому случаю. «Раз в день, Метатрон записывает в книгу добрые дела людей, и тогда ему разрешается сидеть в присутствии самого Господа. Однажды, великий талмид-хахим Элиша бен Абурийя, поднявшись на небо, увидел там сидящими двух существ: Иегову и Метатрона. Это дало ему повод предположить существование двух богов, вследствие чего премудрый Элиша отпал от иудейства в манихеизм. За столь явную непредусмотрительность, когда Метатрон, увы, не встал при входе Элиши и тем ввел святого раввина в заблуждение, приказано было от Бога вывести Метатрона немедленно и дать ему шестьдесят ударов огненными розгами!..»

Sapienti sat.

V. Обращаясь к метафизической или божественной Каббале, появившейся у евреев не далее, как за два столетия до Р. Х. и представляющей самую суть того «Учения Тайного» («Маазех Меркабах»), которое не может быть оглашаемо без нарочитых предосторожностей и ограничений строгих, мы, по указаниям Моисея бен Нахмана, более известного под именем Нахманида, одного из первых авторитетов в сфере Каббалы, прежде всего видим, что Иегова на Синае дал Моисею сведения сокровенные о четырех главенствующих факторах подлунного мира, а именно: силе связей либо сочетаний, силе роста, силе движений и силе разума. В параллель с этим Моисею дано было наставление и о четырех основных элементах бытия, каковы: огонь, вода, земля и воздух; они связаны неразрывно: вода окружает землю, воздух обнимает воду, огнем охватывает воздух. Но, продолжает Нахманид: все, что в Писании нам кажется непонятным, будучи относимо к предметам телесным, иллюминируется внезапно и ослепительно, как только мы обратимся к его истинной цели и к конечной задаче священных письмен – душе. В гармонии с этим на протяжении всего Пятикнижия, Нахманид не допускает законности существования материи иначе, как ради исключительного служения ее духу. Как только она является предметом стремления для себя самой, так она становится презренной. Самые законные условия материальной жизни – пища, питье, воспроизведение, не приобретают какой-либо доли святости иначе, как в присутствии души. Наоборот, эта последняя превращает иной раз обитаемое ею тело в настоящий храм. Да и вообще, не бренные жилища возвышают тех, кому принадлежат, а духовное содержание жизни приносит честь местам, где обитает.

VI. Предшествуя своей верховной теме о могуществе и величии Божьем, равно как о самой субстанции и проявлениях Божества, идеи этого рода были решительной новизной в еврействе. Однако, заключая протест и восстание против Талмудического гнета, они могли развиваться только исподволь и втайне. Даже в конце XII века по Р. Х., и у такого «орла синагоги», как Маймонид, мы встречаем одновременно: правоверную для талмид-хохимов «Мишну-Тору», которой знать не хотят ортодоксальные каббалисты, и только значительно позже – «Морэ Небухим», полет дерзновенного гаона в сферы пантеизма, увы, сокрушенный в Момпелье рукой палача по требованию благочестивых раввинов, но и удостоенный затем каббалистами почета наравне с Зогаром. Сам Маймонид, вероятно, заимствовал новое учение в Александрии, когда состоял придворным врачом у египетского султана Селадина. Исповедуя ислам, разумеется, притворно, он должен был встречаться и с мнимыми же мусульманами, которыми являлись измаилиты. Общение их с александрийскими евреями не могло, по-видимому, не отразиться переворотом и в сознании Маймонида.

Действительно, между единобожием Библии и пантеизмом Индии никакое примирение немыслимо. Тем не менее, сблизить их пытались еще сыны Иуды, неоплатоники, за что даже главный из них, Филон, наказан гробовым о нем молчанием обоих Талмудов – Иерусалимского и Вавилонскою, но движение, сюда относящееся, уже не могло остановиться в грядущих веках. Наоборот, потребность протеста и реформы в Талмудизме вызывалась крайностями ею собственной системы. Действительно, вдумываясь в политику фарисеев, отцов Талмуда, нельзя не признать ее тождества с учреждениями иезуитов, как окаменелыми формами для «отливки» новициата.

VII. «Exercitia Spiritualia» Игнатия Лойолы приводят тот же замысел погашения духа, какой имели в виду таннаи и аморы в Талмуде, рассчитывая на охрану своего владычества через умственное порабощение своих адептов. «Sicut baculus in manu senis, periode ac cadaver» – принцип столь же Талмудический, как и иезуитский. Подвергаясь этим «упражнениям», душа человека как бы задыхается в агонии («In ilia quasi agonia suffocatur»), что отмечает сам Лойола, а последующие генералы единогласно подтверждали, что «Exercitia» – важнейший оберегатель и восстановитель сил ордена иезуитов. Тайный наказ ордена о преподавании, «Ratio Studionun», построен в том же стремлении. Основными правилами дидактики светских наук здесь признаются: а) «пусть никто не возбуждает новых вопросов» («Nemo novas inlroducat quacstioncs»); б) «пусть остерегаются поднимать споры о принципах» («Caveant ne ingrediantur disputationcin de principiis»); в) главным же образом и строжайше воспрещаются размышления об исходных причинах, о свободе воли и о вечности бытия («Multo magis obstinendum, – nihil dicanl, nihil agant), и г) никто да не посмеет рассуждать об идее мысли и об ее сущности («Nihil introducant»). В сфере религии, тот же наказ повелевает, чтобы на философском курсе, который продолжается три учебных года, преподаватели не останавливались на учении о Боге свыше трех или четырех дней. – Вопросы же учеников совершенно устраняются («Adeo at tridui vel quatridui circiter spatium non excedant. Quaestiones de Deo praetereantur»). Кто же из понимающих Талмуд усомнится в аналогии его намерений с «Ratio studiorum»? – Не способен, в свою очередь, служить возражением и руководящий приказ Талмуда – «не срамить имя Божие». Ведь мы знаем, что это значит «не попадаться». Так вот, как бы для увенчания картины, обобщающий параграф «Правил Общества Иисуса» («Regula Societatis Jesu») говорит: «Весь наш статус сводится к одному: зарывать в землю наши дурные дела и отнюдь не открывать их людям посторонним» (Totum regimen nostrum videtur hunc habere scopum, ut malefacta injecta terra occultentur et hominum notitiae substahantur»).

VIII. В заключение же изложенного, припомним следующее. На протяжении всей эпохи образования Талмуда его мелочная казуистика сильно занимая умы, тем не менее, еще сохраняла некоторую жизненную силу. Эта сила поддерживала свободу прений, при которой решения не имели, казалось, смысла пресекающего и безвозвратного. Но с тех пор, как школа Раши и Тосефистов нагородила вновь свои толкования сверх толкований, комментарии против суперкомментариев, над ними же гиперсуперкомментарии, равно как ввиду того, что «Мишна-Тора» Маймонида разнесла все по описям и расклеила этикеты повсюду, Талмудическая схоластика превратилась в каземат, окруженный стенами, без воздуха внутри и со смертоносной атмосферой во вне. Посему все, что в особенности характеризует Каббалу на ее первых же шагах, состояло именно в усилиях освободить еврейский мистицизм от всякого неметафизического элемента. Под влиянием этой мысли Каббала желала, с одной стороны, отбросить или хотя бы изменить то, что касалось еврейского догматизма, всякие предписания культа и ритуала и все предшествовавшие двусмыслия, проистекающие из антропоморфизма, а с другой стороны, все, что могло относиться к чистому и простому рационализму. Таким образом, Каббала прежде всего являлась опытом систематизации иудаизма под давлением новых идей. Эти же последние гнушались либо афишированием своей оппозиции Талмуду, иными словами, тем, что представляло законодательную часть иудейства, либо открытым порицанием рационализма. Следовательно, Каббала есть, главным образом, противовес Талмудической казуистике, иначе говоря, восстание веры против закона. Она являлась убежищем для всех, кто, задыхаясь в мелочных и невылазных тенетах узаконений, равно как в узких лабиринтах ритуальных, исповедных и литургических формул, жаждал источника воды живой. Никогда, быть может, Талмудизм не представлялся более удушливым, чем в те времена.