Насколько я помню, как только мы обсудили все, что стояло на повестке для относительно нового бизнеса, Бауэрман сообщил нам, что один богатый выпускник Орегонского университета недавно пожертвовал миллион долларов на строительство нового трека — лучшего в мире.

Говоря все громче, Бауэрман начал давать описание поверхности беговых дорожек, созданной им с помощью этого непредвиденного вливания средств. Это был полиуретан, такая же губчатая поверхность, которая будет создана для Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене, во время которых Бауэрман готовился стать главным тренером команды бегунов.

Он был доволен. Но, добавил, далеко не удовлетворен полностью. Его бегуны все еще не могли полностью воспользоваться преимуществами новой поверхности дорожек. Их кроссовки все еще не были способны должным образом хвататься за нее.

Во время двухчасовой езды за рулем обратно в Юджин Бауэрман перебирал в уме все, сказанное мною и Вуделлем, ломал голову над своей проблемой с новым треком, и эти две проблемы подогревались на медленном огне и растворялись в его мыслях.

В следующее воскресенье, сидя за завтраком со своей женой, Бауэрман скользнул взглядом на ее вафельницу. Он обратил внимание на ее рифленую поверхность. Она совпала с определенным рисунком подошвы, который формировался в его сознании, с рисунком, который он уже почти видел или уже искал на протяжении многих месяцев, если не лет. Он спросил миссис Бауэрман, не мог ли он взять у нее взаймы эту вафельницу.

У него был чан с уретаном в гараже, оставшийся после того, как были залиты беговые дорожки трека. Он принес вафельницу в гараж, залил ее уретаном, разогрел — и моментально испортил ее. Уретан плотно загерметизировал ее, потому что Бауэрман не добавил химический антиадгезив. В антиадгезивах он не соображал.

Другой бы тут же все бросил. Но в мозгах Бауэрмана антиадгезива тоже не было. Он купил новую вафельницу, но на этот раз заполнил ее гипсом, и, когда гипс затвердел, челюсти вафельницы разжались без проблем. Бауэрман прихватил получившийся слепок в Орегонскую резиновую компанию и заплатил там за то, чтобы они залили в него жидкую резину.

Новая неудача. Резиновый слепок оказался слишком жестким, слишком хрупким. Он тут же сломался. Но Бауэрман чувствовал, что приближается к решению.

Он совсем отказался от вафельницы. Вместо этого он взял лист нержавейки, проделал в нем дырки, сделав некое подобие вафельной поверхности, и вновь принес свое изделие на резиновую фабрику. Слепок, сделанный из этого листа нержавеющей стали, был податливым, поддающимся обработке, и теперь у Бауэрмана было две пластины, каждая размером с подошву, покрытые твердыми резиновыми шишками. Он принес эти пластины домой и пришил их к подошвам пары кроссовок для бега. Он дал ее одному из своих бегунов. Бегун надел эти кроссовки и помчался, как кролик.

Бауэрман позвонил мне и рассказал о своем эксперименте. Он хотел, чтобы я отправил образец его кроссовок с вафельными подошвами на одну из моих новых фабрик. Разумеется, сказал я. Я немедленно их отправлю в «Ниппон Раббер».

Я вглядываюсь в прошедшие десятилетия и вижу его, корпящего в своей мастерской, вижу миссис Бауэрман, помогающую ему, и у меня мурашки бегут по телу. Он был Эдисоном в Менло-Парке, Да Винчи во Флоренции, Тесла в Ворденклифе. Божественно вдохновленным. Интересно, знал ли он, догадывался ли, что он — Дедал кроссовок, что он делал историю, перестраивал отрасль, изменял то, как спортсмены будут бегать, останавливаться, прыгать на протяжении многих поколений. Я задумываюсь над тем, мог ли он представлять в тот момент, что он сделал. И что последует вслед за этим. Я знаю лишь то, что я тогда представить этого не мог.

Все зависело от Чикаго. Каждая наша мысль, каждый наш разговор в начале 1972 года начинались и заканчивались Чикаго, потому что Чикаго был местом проведения выставки Национальной ассоциации производителей спортивных товаров. Мероприятия в Чикаго ежегодно были важными. Выставка спортивных товаров давала возможность торговым представителям со всей страны впервые взглянуть на новые спортивные товары, выпускаемые различными компаниями, и проголосовать за или против, выражая свою оценку размерами своих заказов. Но выставка 1972 года должна была стать куда более важной. Она должна была стать нашим Супербоулом, нашими Олимпийскими играми и нашей бар-мицвой, потому что именно здесь мы решили показать миру «Найк». Если торговым представителям понравится наша новая модель, мы продержимся, дожив до следующего года. Если нет, то нас не будет среди участников выставки 1973 года.

Оницука тем временем тоже приглядывался к Чикаго. За несколько дней до открытия выставки, ни слова не сказав мне, он раструбил в японской прессе о своем «приобретении» «Блю Риббон». Резонанс от этого объявления прокатилися повсюду, и особенно он потряс «Ниссо». Сумераги написал мне, задав, по сути, единственный вопрос: «Какого?..»

В своем взволнованном ответе на двух страницах я сказал ему, что никакого отношения к сделанному Оницукой объявлению я не имею. Я доказывал, что «Оницука» пытается принудить нас к продаже, и заверял, что они — наше прошлое и что наше будущее — «Ниссо», как и «Найк». Заканчивая письмо, я признался, что мы с Сумераги ничего об этом еще не сообщали «Оницуке», поэтому обо всем — молчок. «Прошу вас держать эту информацию, в силу очевидных причин, в строгой тайне. Для того чтобы сохранить существующую дистрибьюторскую сеть для будущих продаж продукции «Найк», нам важно продлить получение поставок от «Оницуки» еще на один или два месяца; если эти поставки прекратятся, это нанесет нам большой вред».

Я чувствовал себя как женатый человек, попавший в безвкусный любовный треугольник. Я заверял свою любовницу, «Ниссо», в том, что мой развод с «Оницукой» был лишь вопросом времени. В то же время я изо всех сил старался вселить в «Оницуку» веру в то, что я остаюсь любящим и преданным мужем. «Мне не нравится такой способ ведения бизнеса, — писал я Сумераги, — но я думаю, нас к этому принудила компания, вынашивающая наихудшие намерения». Вскоре мы будем вместе, дорогая. Просто потерпи.

Буквально перед тем, как все мы отправились в Чикаго, от Китами пришла телеграмма. Он придумал название для «нашей» новой компании. Обувная компания «Тайгер». Он хотел, чтобы я торжественно объявил о ней в Чикаго. Я направил ответную телеграмму, сказав, что название красиво, лирично, чистая поэзия, но что, увы, слишком поздно для того, чтобы делать на выставке презентацию чего-либо нового. Все баннеры, постеры и вся рекламная литература уже напечатаны.

В первый день выставки я вошел в главный павильон и нашел там Джонсона и Вуделля, уже хлопотавшими над установкой нашего стенда. Они выставили ровными рядами новые модели кроссовок «Тайгер», а теперь были заняты устройством пирамид из оранжевых обувных коробок с новинками — моделями «Найк». В те годы обувные коробки были либо белыми, либо синими — и только, но я хотел, чтобы у нас что-то выделялось, чтобы что-то сразу бросалось в глаза на полках магазинов спортивных товаров. Поэтому я попросил «Ниппон Раббер» упаковать кроссовки в коробки ярко-оранжевого неонового цвета, полагая, что это — самый смелый цвет радуги. Джонсону и Вуделлю понравился оранжевый цвет, понравилось и отпечатанное на боковой стороне коробок белыми строчными литерами название «Найк». Но когда они раскрыли коробки и осмотрели сами кроссовки, оба были поражены.