К началу «современного» периода, идеи создания специальных пригородных «анклавов для мертвых» и перевода кладбищ на коммерческие рельсы уже давно будоражили умы городских властей. После Великого пожара 1666 года архитекторы Кристофер Рен и Роберт Гук сделали закладку площадок под кладбища за пределами города частью своего плана по восстановлению Лондона. За год до пожара столицу поразила эпидемия холеры, что еще больше заострило внимание властей на том, что мертвых до сих пор хоронят на церковных дворах. Благодаря третьему члену Королевского общества Джону Ивлину стала очевидной связь вспышек смертельных болезней с проблемой переполненности церковных захоронений. Если раньше считали, что эпидемии являются причиной «перенаселенности» церковных погостов, то Ивлин справедливо заметил, что именно скученность мертвых тел следует рассматривать как основную причину любой эпидемии. В своем труде «Fumifugium, или Неудобства лондонского воздуха и рассеянного смога» (1661 г.) Джон Ивлин впервые назвал циркуляцию воздуха главной городской проблемой и напрямую связал распространение кладбищенских «ароматов» с ухудшением здоровья населения. После открытия Уильямом Харви циркуляции крови, недвижимый воздух стал тоже считаться «застойным» — а потому нечистым и нездоровым. Но как может здоровый, чистый воздух циркулировать в городе, где в каждом квартале находится либо скотобойня, либо мыловарня, либо погост, переполненный полуразложившимися трупами? Роберт Гук предложил вынести все угрожающие здоровью населения объекты за городские стены.

Кристофер Рен тоже придавал кладбищам огромное значение: не меньшее, чем широким прямым улицам, просторным перекресткам и хорошо проветриваемым площадям. К сожалению, далеко не все его проекты нашли свое воплощение. Разрушения, которые Великий пожар нанес городу, были столь велики, что от центра города практически ничего не осталось. Муниципалитет не без основания опасался, что владельцы земельных участков, расположенных на месте будущих улиц, могут затормозить строительство бесчисленными жалобами, юридическими дрязгами и требованиями компенсации. Построить город-призрак, пусть и прекрасно распланированный, не желал никто. Так Лондон упустил свой шанс на время замедлить исторический бег, критически осмотреться по сторонам и, возможно, придать своим формам более удобный и современный вид. Кенсал-Грин и шесть других кладбищ-парков появились в Лондоне в 1830–1840-х годах (их часто называют «Великолепной семеркой») — идея была заимствована у парижских пригородных захоронений, появившихся во времена наполеоновского правления. Катакомбы — подземные некрополи, расположенные к югу от Парижа и открытые для посетителей в 1815 году, также произвели на англичан неизгладимое впечатление.

Диккенс в своей статье о Кенсал-Грин вводит персонажей, в частности «француза, его жену и других членов семьи», и так описывает их поведение на кладбище: «Весело болтая и грызя конфеты, они глазели по сторонам, обмениваясь критическими замечаниями, как будто сравнивали его с кладбищами своей земли». Хотя настойчивые напоминания о Париже некоторые расценили как камень, брошенный в огород англиканской церкви, во всех остальных аспектах сравнение лондонских кладбищ с парижским Пер-Лашез вызвало восторг и удовлетворение читателей. Пер-Лашез было разбито в парке, некогда принадлежавшем духовному наставнику и исповеднику Людовика XIV отцу Фран суа Лашезу, и начало функционировать как кладбище с 1804 года. Десять лет спустя «Восточное кладбище», как оно тогда официально называлось, превратилось в одно из популярнейших мест «фланирования» французской аристократии: ведь отсюда, с вершины холма открывался чудесный вид на панораму города и собор Парижской Богоматери. Задолго до строительства базилики Сакре-Кёр и Эйфелевой башни, холм, на котором раскинулось Пер-Лашез, предоставлял и парижанам, и гостям города возможность увидеть французскую столицу с высоты птичьего полета.

Все путеводители настойчиво рекомендовали туристам посетить это удивительное место, называя его «жемчужиной Парижа». «Имперский путеводитель по Парижу» Чарльза Коула, опубликованный в год Всемирной выставки 1867 года, уверял, что вид с кладбища «незабываемый». Японский художник Ёсио Маркино включил пейзаж, нарисованный с вершины холма Пер-Лашез, в свой сборник «Цвета Парижа» (1914 г.). Однако ключевой фигурой в создании образа кладбища как неразрывной части единого круга мироздания, несущей в себе не меньше очарования, чем другие его составляющие, стал Огастес Чарльз Пьюджин. Швейцарец по происхождению, Пьюджин родился в парижском приходе Сен-Сюльпис. В 1790-е годы он переехал в Лондон, где посещал Королевскую академию художеств и работал у выдающегося архитектора Джона Нэша, который проектировал Риджент-стрит и создал в 1820-е годы дизайн вилл и террас вокруг Риджент-парка. Талантливый рисовальщик, Пьюджин впоследствии работал у Рудольфа Аккермана, издателя и владельца магазина гравюр и эстампов. В 1808 году они издали «Лондонский микрокосмос» — серию изображений общественных зданий города, сопровождаемых кратким описанием.

После окончания наполеоновских войн в 1815 году, Пьюджин смог восстановить связи с французскими родственниками и вернуться в родной город, уже в сопровождении сына, тоже Огастеса, который родился в Лондоне на Кеппел-стрит, Блумсбери, в 1812 году. Регулярные визиты в Париж вдохновили Пьюджина-старшего на создание французского аналога его популярной серии о лондонских зданиях. В 1830 году вышел двухтомник «Париж и окрестности» — сборник гравюр, выполненных с рисунков Пьюджина, с краткими пояснительными текстами Л. Т. Вонтуяка. Хотя Пьюджин выбирал для своей книги на редкость разнообразные виды, включая морг и скотобойню на Монмартре, десять из двухсот гравюр были посвящены Пер-Лашез. Во второй том художник включил уже ставший классическим «Вид на Париж» с вершины холма Пер-Лашез [рис. 33].

Так велика была слава этого кладбища, что Вонтуяк даже извинялся за слишком подробные описания места, которое и так все должны знать. «Некоторым из наших читателей мы можем показаться навязчивыми, — пишет он. — В конце концов, какой англичанин не видел Пер-Лашез?» Далее он цитирует слова анонимного английского путешественника, описавшего собственные впечатления от посещения знаменитого некрополя: «Парижане и смерть сумели завернуть в цветную обертку, как конфетку… Они превратили могильник в цветущий сад». Интересы Пьюджина-старшего концентрировались в основном на определенных группах надгробий, например, стоявших над могилами генералов Фуа, Массены и Лефевра. На его рисунках густые кроны деревьев, неровные дорожки, дамы под зонтиками и застывшие в молитве простые парижане подчеркивают неформальное очарование этого места. Посетители всплескивают руками и ахают от восторга при виде уютного тенистого уголка или чудесного вида на Нотр-Дам и Пантеон, открывшегося им с обзорной площадки. На некоторых изображениях видны грубо сколоченные кресты, нелепо торчащие среди изящных обелисков и колонн; они говорят о том, что смерть уравнивает все классы и сословия, и богатые спят вечным сном рука об руку с бедняками. Кстати, для простых парижан было «зарезервировано» гораздо менее популярное северо-западное крыло кладбища.

Гравюры «Парижа и окрестностей» убедительно показали, что парижане действительно «превратили могильник в цветущий сад», лишив понятие «кладбища» страшного ореола, связанного в сознании людей с переполненными погостами центрального Парижа. Пер-Лашез, которым с полным правом восторгались англичане, и устройство которого они хотели скопировать, было первоначально разбито в 1770–1880-е годы в парках, принадлежавших аристократической элите. Тот факт, что эти парки в свою очередь были «скопированы» с английских оригиналов начала восемнадцатого века, таких, например, как ландшафтный парк Стоу[92], описанный в «кладбищенских» стихах Томаса Грея и Эдуарда Юнга, придает еще большую яркость этому примеру взаимопроникновения двух культур. Конечно, ключевым моментом в переходе на новый тип кладбищ была забота об общественном здравоохранении, но вначале предстояло решить, в чьи обязанности входит забота о мертвых. Как мы увидим, создание кладбищ паркового типа ослабило традиционно сложившийся контроль Церкви над миром усопших. Однако возможно ли, чтобы частные службы взяли на себя такие тяжкие обязательства? А если нет, кто будет заниматься усопшими — приходские власти или правительство?