Подобно Лекоку, Холмс обладает артистизмом шоумена и с удовольствием «нагнетает интригу», прежде чем эффектно раскрыть перед остолбеневшим доктором личность преступника. Кстати, эффектные концовки настолько характерны для детективных романов, что нет смысла приводить примеры из практики Эркюля Пуаро, Патера Брауна или мисс Марпл. Даже нетерпеливое раздражение собравшихся, не подозревающих о планах героя-детектива, стало хрестоматийным: «Зачем ты собрал нас здесь, Пуаро?». Такие сценки были сущим подарком иллюстратору книг Конан Дойла Сидни Пейджету, настоящие текстовые tableaux vivants, — живые картины, подобные тем, которые представляли в Оксфорде и других мюзик-холлах Вест-Энда в 1880–1890-е годы. Когда в «Этюде в багровых тонах» Холмс приглашает в гостиную кэбмена, а затем, застегивая на его запястье наручник, представляет его собравшимся как убийцу Джефферсона Хоупа, компания ведет себя, как хорошо сыгранная театральная труппа. «Несколько секунд мы стояли без движения, словно каменные идолы, а потом пленник с яростным криком вырвался из рук Холмса и бросился к окну!»

Ключевой элемент, который Дойл и его последователи заимствовали у Габорио — высокое напряжение «момента истины», балансирующего между реальностью и чудом. С одной стороны, читателю страшно хочется поверить во «всеведущего» сыщика. Мы не просто верим в непогрешимость детектива, мы получаем от этого истинное наслаждение. В контексте традиционного богословия, верой называется то, что дается или удерживается божественной властью. Вера находится вне компетенции и власти смертных. Однако именно в данном контексте, мы сознательно стремимся приписать эти «божественные» качества вполне смертному существу. Мы с наслаждением пребываем в этом состоянии, хотя и знаем, как отмечает Ватсон, «что здесь не обошлось без шарлатанства». Но другая часть нашего сознания нетерпеливо ждет разъяснения «трюка» и развенчания мистической власти детектива. Кстати, как и Лекок, Холмс с неохотой предоставляет объяснения своих гениальных решений, видимо, понимая, что они выставляют его «как заурядного человека».

Хотя связь между потрепанной шляпой и дерзким похищением жемчужины лежит на поверхности, «спрятанные на видном месте», не всякий может ее заметить, даже обладающий ясновидением детектив. Как когда-то заметил Дюпен, такие связи лучше всего видны краешком глаза, «боковым зрением. «Мы чаще всего не замечаем то, что глядит прямо на нас», — вторит ему Мешине. Таким образом, детективные истории примешивают в обычную жизнь элементы магического волшебства, которые можно увидеть лишь мельком, на долю секунды, примерно так, как видит мир фланёр. Пусть источник волнения не явен, пусть значение его непонятно, будничная жизнь современного города внезапно приобретает смысл и становится захватывающей и глубоко значимой.

Путешествие от Ночного зрителя Ретифа к Холмсу Конан Дойла не только объединило два города, оно длилось целый век. Учитывая низкую репутацию, которой пользовались полицейские шпионы в Париже восемнадцатого века, удивительно, что надежная фигура ночного защитника спокойствия горожан появилась из-под пера француза, а не англичанина, ведь сами англичане признавали лондонского «бобби» истинным патриотом. Впрочем, парижская полиция тоже со временем искупила старые грехи, и из ненавистной жандармерии «старого режима» превратилась в защитницу честных буржуа и хранительницу городских тайн.

В детективной литературе город рассматривается как палимпсест. На первый взгляд вообще ничего понять невозможно. Если же приглядеться со стороны, мегаполис явно распадается на сообщество более мелких «городов», имеющих разную мораль, этикет, архитектурные стили, дресс-код и даже язык. Как замечает один из сыщиков Габорио, «что позорно на Рю де Леклуз, вполне допустимо на Рю Вивьен». Как и alter ego Холмса, доктор Ватсон, читатель чувствует себя в своей тарелке лишь в одном из этих «городов». Мы все знаем, что существуют и другие «миры», но лишь понаслышке, поскольку сами там никогда не были. Мы даже не всегда верим, что жизнь может протекать настолько иначе так близко, всего в нескольких километрах от нас. Как заметил автор статьи в журнале «Блэквуд» в 1825 году, говоря о трущобах в районе Ламбет вокруг Уэббер-роу: «Кто эти люди, что живут там, откуда они свалились? На самом деле лондонец, живущий за две мили отсюда, знает о них не больше, чем житель Камчатки!». Конечно, равнодушие к соседям всегда было частью городской жизни, однако и сейчас это тревожит нас не меньше.

Мы дивимся на сыщиков, которые «расшифровывают» наши города, читая их как книгу, с легкостью находя глубоко спрятанные связи, объединяющие районы и кварталы, ранги и профессии. Хотя паутина, в которую «играют» сыщики, в основном состоит из жестоких преступлений, нам приятно знать, что есть на свете люди, способные распутать «багровую нить преступлений, что проходит сквозь бесцветную пряжу жизни», обнажая ее «дюйм за дюймом». Есть что-то успокаивающее в понимании, что рутина нашей жизни таит в себе глубокий смысл, подающий сигналы через рокочущий на заднем плане нашего сознания «белый шум» большого города. Как бодлеровский фланёр «отделяет вечное от преходящего», так и детектив отмечает, что «великое может свисать со шнурка ботинка». Как сказал Холмс: «Вся моя жизнь — попытка убежать от будничной рутины». Настоящий детектив вовсе не желает разгадать все городские тайны путем научного анализа фактов. Наоборот. Настоящий детектив создает собственные загадки.

Рис. 40. Вид на Париж с кладбища Пер-Лашез. Пьюджин, из сборника «Париж и окрестности», 1830

В 1863 году Чарльз Диккенс посетил кладбище Кенсал-Грин, расположенное в миле к северо-западу от Паддингтонского вокзала, между Хэрроу-роуд и каналом Гранд-Юнион. После этого визита, в очередном номере своего журнала All the Year Round («Круглый год»), писатель отметил: «Французы считают, что жизнь англичан проходит лишь под влиянием меланхолии и сплина, именно поэтому мы сделали кладбища основным местом для прогулок». Со своей стороны, Диккенс признался, что блуждание по заросшему травой церковному погосту действительно доставляет ему большое удовольствие. «Здесь лежат бок о бок угнетатели и угнетенные, слуги и хозяева, великие и малые — всех уравняла смерть». «К сожалению, я не имел представления об английских загородных кладбищах, пока однажды, в жаркий июльский день не навестил Кенсал-Грин».

В отличие от погостов, окружавших приходские церкви в центре города, пригородные кладбища располагались за его пределами и не были связаны с определенной приходской общиной. Хотя Кенсал-Грин (первое лондонское кладбище такого типа) открылось в 1832 году, представление о кладбище как об огромном, хорошо организованном пространстве, очевидно, было еще Диккенсу внове. Правда, в древние времена в Лондиниуме существовало целых три кладбища; все они были разбиты на северной стороне Темзы недалеко от крупных дорог: Восточное кладбище, например, находилось на месте сегодняшней Прескот-стрит в Тауэр-Хамлетс. Однако начиная с четвертого века «внешние» захоронения (то есть за пределами города) по религиозным соображениям перенесли поближе к церквям, на погосты: считалось, что близость к святому месту облегчит душам праведников поиск райских врат. К сожалению, эта удобная для праведных душ практика в реальности привела к скученности погребений — что было весьма опасно для здоровья живых горожан, и в долгосрочной перспективе могло иметь тяжкие последствия для всего города.