Следовало найти способ хоронить покойников достойно и с уважением, достаточно близко от города, чтобы близкие могли навещать могилы, но без ущерба для здоровья окружающих. Похоже, Диккенс нашел условия на кладбище Кенсал-Грин вполне приемлемыми. Он восторгался тем, как усердно о нем заботится Центральное управление кладбищ, о чем свидетельствовала высокая стопка бухгалтерских книг с описаниями всех погребений, а также мер безопасности, включавших еженощные обходы вооруженного сторожа. Однако некоторые коммерческие предложения показались писателю по меньшей мере странными: например, плата в целую гинею за мемориальную доску в тридцать квадратных сантиметров, которая «странным образом напомнила мне рекламные щиты, что так портят наши улицы». А стеклянные венки с фарфоровыми цветами (так называемыми immortelles — «бессмертники»), продававшиеся в местном магазинчике, по ходили на гигантские обручальные кольца ушедших в небытие великанов из Бробдингнега, где очутился Гулливер.

Диккенс и раньше писал сатиры на «пошлые, мещанские» похоронные ритуалы, а в 1850–1851 годах в серии статей, вышедших в журнале «Домашнее чтение», критиковал гробовщиков за то, что они бессовестно обирают родственников покойных. Похоронных дел мастера использовали прямое давление, заставляя убитые горем семьи платить за украшения гробов, найм плакальщиков, катафалков и кучеров, а также за другие услуги, которые они обязаны были предоставлять бесплатно. Бессмысленные, почти языческие ритуалы были вредны и сами по себе, и к тому же сильно били по карману бедняков, готовых отдать последнюю копейку, чтобы достойно проводить умерших родственников в последний путь. Таким семьям приходилось либо залезать в долги, либо обращаться в похоронные клубы, выплачивавшие фиксированную сумму на каждого покойника. Однако финансовые дела клубов часто велись столь неумело, что толкали людей к вопиющей жестокости: ходили слухи, что некоторые родители травили собственных детей в надежде получить компенсацию от клуба — и похоже, Диккенс им верил.

Диккенс также осуждал «компанию по обожествлению» герцога Веллингтона, достигшую пика ко времени смерти последнего в 1852 году. Чтобы хоть одним глазком взглянуть на великого человека, люди заранее снимали комнаты в домах, выходивших на улицы, по которым должен был проехать траурный кортеж. «Воистину, — писал Диккенс, — англичане и из смерти способны устроить позорнейший спектакль». На деле, конечно, виной тому «стадное чувство», заставлявшее горожан копировать действия соседей и до смерти бояться мнения «миссис Гранди». Сам Диккенс, как будто тоже опасаясь негативной реакции из-за своих нападок на священный уклад британской жизни, написал несколько статей от лица ворона, призывающего человеческий род доказать свое превосходство над прочим животным миром, отказавшись от нелепых обрядов. Впрочем, тот же ворон, устав перечислять неопровержимые факты человеческой глупости, устало добавляет, что бессмысленно ожидать, что люди изменятся. Англичане всегда будут цепляться за свои привычки, просто потому, что «мы должны оставаться джентльменами до самого конца». Как мы увидим, такое же странное сочетание острой деловой хватки и примитивных инстинктов, отвращения и сентиментальности, лежит в основе строительства обиталищ мертвых как в Лондоне, так и в Париже.

Усадьба Монсо (теперь Парк Монсо, расположенный в восьмом округе Парижа), когда-то принадлежавшая герцогу Шартрскому (будущему герцогу Орлеанскому), стала превосходным местом для нового кладбища. С одной стороны, Парк Монсо подражал устройству английского ландшафтного парка, а с другой — невольно улучшил его, создав собственный стиль, который, в свою очередь, послужил образцом для кладбищ наполеоновского Парижа.

В 1773–1778 году герцог поручил благоустройство своих владений театральному художнику Луи Кармонтелю, который создал живописный bois des tombeaux — парк в романтическом «кладбищенском» стиле, посадив декоративные деревья и заполнив пространство урнами на пьедесталах и «египетскими» пирамидами. Хотя на гравюре Лесюёра [рис. 41] отлично видны вьющиеся по парку тропинки, хорошо одетые господа, любующиеся видами этого «естественного леса», гуляют по подстриженной траве среди памятников, не придерживаясь определенного маршрута. Эта свобода передвижений отличала «английский» неформальный, от формализованного «французского сада» — Версаля, разработанного в семнадцатом веке Андре Ленотром и содержащего такое количество аллегорических деталей, что, отклонившись от «маршрута», проложенного самим Людовиком XIV, который собственноручно составил несколько путеводителей по парку, посетитель немедленно заблудился бы. В парке Монсо задачей гостей как раз и было как можно скорее потеряться — и бродить в приятной меланхолии по тенистым закоулкам вместо того, чтобы разбирать зашифрованные в цветах и растениях восхваления монаршей власти.

Рис. 41· Кладбищенский сад или bois des tombeaux. Кармонтель.

Памятники, в изобилии расставленные по «лесу», должны были напоминать гуляющим руины готических замков, минареты, голландские мельницы и так далее. Несмотря на обилие «гробниц», в реальности в парке не было захоронений. Это полностью соответствовало модели английского пейзажного сада, оформившейся в 1720–1730-е годы: в саду Твикенхэм Александра Поупа[93], изобилующем гротами и руинами, в парках Уильяма Шенстона и резиденциях аристократов — парках Стоу и Ховард.

В саду Поупа (который он арендовал с 1719 года, поскольку, будучи католиком, не имел права владеть собственностью) поэт и архитектор поставил надгробный обелиск в память матери, похороненной в приходской церкви Святой Девы Марии. Парки Шенстона украшало множество надгробий, посвященных в основном либо ушедшей молодости, либо прошедшей жизни. Здесь стояла урна покойного брата архитектора, также похороненного в другом месте. «Елисейские поля» Стоу, разбитые Уильямом Кентом, поражали посетителей «Храмом достойных персон Великобритании», интересным своим архитектурным решением, а также отдельно стоящими памятниками Уильяму Конгриву, генералу Вольфу и другим историческим деятелям. В этих пейзажных парках широко использовались «естественные» сочетания деревьев, кустарников и трав, ассоциировавшиеся с английским ландшафтным стилем и придававшие им романтическую, неформальную атмосферу — впрочем, прекрасно продуманную ландшафтными архитекторами. В парке Стоу определенно чувствовался антиправительственный дух: полуразрушенный «Храм современных добродетелей» явно намекал на продажный политический режим Роберта Уолпола, первого британского премьер-министра. Поуп, принадлежавший к римско-католической церкви и имевший связи с бунтовщиками-якобитами, такими как Франсис Аттербери, превратил свой парк в место добровольной ссылки, где можно было спокойно предаться размышлениям о бренности бытия.

Еретические политические взгляды и боязнь преследования заставили философа Жан-Жака Руссо, протестанта в римско-католической Франции, бежать в Швейцарию. Когда в 1778 году Руссо умер в Шато де Эрменонвиль, резиденции маркиза де Жирардена, его тело было похоронено на маленьком островке «Ив», стоявшем посреди озера пейзажного парка. Могила Руссо сразу же сделалась местом паломничества последователей его учения о вреде просвещения: вскоре не только тропинки, но и трава в саду (где, кстати сказать, стояли памятники Уильяму Пенну, Исааку Ньютону, Рене Декарту и Вольтеру) была вытоптаны напрочь. Один английский турист так расстроился, что могила величайшего гения эпохи Просвещения находится на острове, что бросился вплавь лишь для того, чтобы омыть слезами саркофаг мыслителя и философа.