– Я хочу уйти, – сказала вдруг она.

– Куда? – не понял я.

– От вас. От всех вас. Уйти домой. Там мое место. Я маму вижу. И папу. И Сережу. Они снятся мне. Зовут. Говорят, что я их бросила.

– Постой… – Теперь уже я испугался. – Погоди… Это же просто сны!

– Это не просто сны. – Она тряхнула головой. – Это отражение моих мыслей…

Помню, я пытался что-то ей доказать – совсем неискренне и неубедительно. Что именно я говорил – вот этого я сейчас вспомнить не могу. А потом она произнесла то, чего я так от нее ждал:

– Я хочу расстаться с Димой. Он действительно – Демон. И я сделала большую ошибку, когда завязала отношения с ним.

– Он тебя как-то обижает?

– Нет. Все гораздо хуже. Он меня не любит. Он никогда меня не любил…

Мы ушли от дома, чтобы нас никто не мог подслушать. Мы гуляли возле переполненного пруда, месили грязь сапогами. Уже было темно, и слабо светились окна оставленной нами избы. Я держал Олю за руку и почему-то вспоминал свои подростковые деревенские влюбленности.

– Для Димки я всего лишь привлекательная человеческая самка, – говорила Оля. – Он уже определил мне роль – я должна производить детей, возрождать человечество. Скоро он заведет речь о полигамии. Об узаконенном обмене сексуальными партнерами. Со мной он уже об этом говорит. Наши дети должны получить разнообразные наборы генов – это его план размножения. И умом я понимаю, что он, наверное, прав. Но я не хочу жить в таких условиях. Не могу. А рано или поздно именно так все и будет. Или даже еще хуже. Поэтому я хочу уйти. Сейчас. Я хочу все прекратить…

Я вспоминал свои свидания, одно из которых проходило около этого же пруда. Тогда тоже была весна, только чуть более поздняя, – лягушки надрывались так, что заглушали гул работающего на ферме доильного компрессора. Девушку звали Анджела, я так же держал ее за руку, и она так же делилась со мной своими переживаниями и проблемами…

– Я не могу позволить тебе уйти, – сказал я. – Но мы попробуем что-нибудь придумать.

Оля порывисто прижалась ко мне:

– Ты всегда хорошо ко мне относился.

Я криво улыбнулся.

Она привстала на цыпочки и чмокнула меня в щеку.

– Ты обязательно что-нибудь придумаешь, я знаю. Я верю!

– Идем домой? – спросил я.

– Да… Нет, постой!

– Что?

Она замялась, будто не зная, с чего начать. Наверное, не хотела меня обидеть.

– Дима говорит, что ты только мешаешь.

– В смысле?

– Он называет тебя земляным червяком. Говорит, ты только и способен, что в земле копаться. Он всех настроил против тебя. И они уже обо всем договорились – через два дня мы уедем в город.

– Что?!

– За пару часов до рассвета мы тихо уйдем из дома. А ты останешься здесь. Один. Когда ты проснешься, мы уже будем в Николкине заводить машины.

– Но это же… Это же предательство!

– Да. Наверное. Но все хотят в город. Все, кроме тебя.

– И ты?

– И я.

– И Таня?

– И она тоже.

– И что мне делать?

– Не знаю. Но ты обязательно что-нибудь придумаешь. Правда?

– Я не знаю…

Мы вернулись в дом вместе. Мы ждали вопросов, но, кажется, никто ничего не заподозрил. Даже Димка не стал спрашивать, где мы пропадали так долго и чем занимались. Он только внимательно посмотрел на меня, и мне стоило больших усилий выдержать его взгляд и не сострить что-нибудь про «земляного червяка».

Разувшись и раздевшись, я прошел на кухню, погрелся у печи, умылся, выпил ковш воды и стал собираться ко сну. Остальные тоже готовились к ночи: перетряхивали постельное белье, взбивали матрасы, разворачивали свои самодельные ширмы и завесы. Пространство избы мы поделили на четыре личных закутка: Димка и Оля обитали в запечном углу, Минтай и Катя отгородили себе место около бокового окна, Таня спала на сундуке возле кухонной перегородки, а мне достался угол недалеко от входа. Центр комнаты был общий – здесь стоял большой стол. Кухоньку тоже никто не занимал – слишком беспокойное было место; дежурные вставали на час раньше остальных, разводили огонь в печи, грели воду, готовили завтрак. Спать мы всегда ложились с наступлением темноты, не глядя на часы. Разве только осенью, когда еще был приличный запас свечей и батареек для светодиодных фонариков, мы позволяли себе пополуночничать.

Но такая роскошь вскоре стала нам недоступной…

На кухне я сидел довольно долго, ждал, пока все улягутся. Потом затеплил лучинку и с ней прошел в свой угол. Устроив горящую щепку в проволочном светце, задернул занавеску, проверил, как обычно, на месте ли оружие: топор, нож и сделанная из лопаты секира. Пожелал в темноту:

– Спокойной ночи.

Прозвучало это как издевка. Еще бы – мы давно отучились желать друг другу спокойной ночи.

Лучина догорела, уронив в таз с водой последний уголек. Невелик от нее прок – всего-то минута неяркого трескучего света. И как ими в старые времена избы освещали? Может, пропитывали лучины жиром, чтоб горели ровнее и дольше?

Я забрался под одеяло. Кроватью мне служила широкая лавка с матрасом, набитым сеном.

– Спокойной ночи, – шепнул я себе.

Кажется, уже тогда у меня стала появляться эта дурацкая привычка – говорить с собой.

Я зевнул и закрыл глаза.

* * *

Не спалось.

Я даже не задремал ни на минуту.

Лежал, пялился то в занавеску, отгораживающую мой угол, то в стену, то в потолок – все было одинаково незримое, утонувшее в похожей на мазут душной темноте. Разве только стену я мог чувствовать – по отражающемуся дыханию.

Я все думал о нашем разговоре с Олей.

О Димке, который, как выяснилось, за глаза называл меня «земляным червяком».

Об остальных, кто согласился отправиться в город втайне от меня.

Я слушал их дыхание. Их покашливания. Сопения. Храпы. Хрипы.

И недоумевал искренне: неужели я так оторвался от своих бывших друзей, так от них отдалился, что сейчас они все готовы бросить меня здесь? Одного!

Мне было о чем подумать…

А ближе к утру я услышал еще кое-что, для моих ушей не предназначенное.

В углу, где спали Минтай и Катя, вдруг возникла какая-то тревожная тишина. Потом – возня. И осторожные шепотки, такие тихие, что я угадывал смысл сказанного по шипящим и свистящим звукам.

– Что?.. Что? Плохо, да? Может, воды?

– Не нужно.

– Совсем худо?

– Как всегда.