Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При этих словах тётя Валя строго посмотрела на меня:
— Осуждаете за иконы-то? Да, я медработником всю жизнь была. И сейчас ещё люди обращаются. А когда видишь, что человеку ни ты, ни вся остальная медицина помочь уже не может, велик ли грех, если я у Пантелеймона-целителя попрошу за этого больного?
Видимо, не первый раз она задаёт этот вопрос, спорит с кем-то. Может сама с собой. Будь я Алексеем Воронцовым номер один, я бы, наверное, так и сказал: не к лицу советскому человеку религиозным дурманом себя охмурять. Но Воронцов номер два был уже не тот безбожник и радикал, поэтому я просто пожал плечами — это к нашему делу не относится.
И вот, вынесла Валентина эту икону и говорит, что других-то у неё и нету, а сама смотрит, что будет. Так этот «музейщик» икону схватил, и так и сяк крутит, обнюхивает, под разными углами рассматривает, только что на зуб не пробует, а оборотную сторону даже скоблить пытается.
Не утерпела Валентина, говорит невинно этому липовому музейщику, что мол, забыла сразу-то сказать, что это не Николай Чудотворец, а Пантелеймон-целитель. Рассердился он тогда, но старается держать себя в рамках, хоть и трудно у него это выходит. И заявляет вдруг, что ему достоверно известно, что нужная икона у неё, и сказала об этом ему её племянница Аэлита.
Тут Валентина не на шутку перепугалась, потому что поняла, о какой иконе идёт речь, и что всё тут не так просто, и что ничего такого Аэлита сказать этому «музейщику» не могла, потому что и сама ничего не знала. Тогда наспех придумала она такую историю, что было у неё раньше несколько икон ещё, только она их раздала по людям. Она, дескать, постарается их вернуть, раз уж такое музейное дело важное, но на это время потребуется, раньше пятницы никак не получится. А сама решила вызвать на это время участкового, да Аэлите позвонить, чтобы приехала.
«Музейщик» вроде как обрадовался, сказал, что раз так, то он в пятницу приедет снова. На том и расстались.
Раньше времени волновать племянницу не стала, сходила в пятницу утром в Яганово, позвонила ей на работу из сельсоветовской конторы, а участкового на месте не оказалось. Не сообразила, что они больше по вечерам, чем по утрам работают. Оставила ему на опорном записку в ящике на дверях, специально для такого дела приспособленном, только он, получается, её не увидел почему-то, кто знает?
А «музейщик» в пятницу заявился, тоже ближе к вечеру. Только ни Аэлиты, ни участкового, ни, понятное дело, икон. Гость рассердился, про все приличия забыл, кричит, водишь меня за нос, старая! Знаю, что у тебя икона, и досталась она тебе от братца твоего, Льва Никодимовича, а к нему попала обманным путём, и её надо вернуть законному владельцу. А законный владелец будто бы он и есть. Вот оно как вышло, и никакие музеи тут не при чём, оказывается.
А «музейщик» совсем распоясался, связал её и давай по щекам хлестать. За ноги, говорит, подвешу, но всё равно скажешь, где икона. И вроде как слюна на губах кипит, и не в себе он. Страшно стало. А тут как раз вы с Аэлитой. В самое время!
Я тётушку внимательно слушал, не перебивая, хотя вопрос висел буквально на кончике языка — что же это за икона такая, из-за которой весь сыр-бор разгорелся. Но спрашивать не потребовалось. Валентина Никодимовна сама перешла к этому вопросу.
— Когда стало понятно, что музейщик-то и не музейщик вовсе, и что интерес к определённой иконе у него совсем не научный, вспомнилась мне одна история. До войны ещё дело было, да и задолго. Точнее вот только не помню. Мы тогда в Ленинграде жили, и я, и братец мой Лев Никодимович, только ему много по разным районам мотаться приходилось, даже личную жизнь устроить некогда, долго холостяковал он. Вот как-то был у меня в гостях, заскочил на маленько. только и успели чайку попить. А уходить собрался и протягивает мне свёрток, вроде книги размером. Ты, говорит, себе эту штуку оставь, а то не годится красному командиру икону-то при себе держать.
Тётушка вздохнула, уплыла куда-то мыслями на минутку. Я не подгонял.
— Развернула я свёрток, а там действительно икона. Лёва-то всю жизнь безбожником был, а тут такое… А он видит моё недоумение и говорит, что и сам бы давно выбросил, да один случай не позволяет. Ещё в гражданскую усмиряли они какой-то мятеж где-то в этих краях. Тяжело тогда пришлось, и бойцов много потеряли, да ещё и комиссар у него сбежал куда-то, людей бросил. Лёва уж думал, что и не выберется живым из той переделки. Но как-то странным образом всё вдруг устроилось. А когда он в спокойном месте «сидор» свой открыл, смотрит, а там поверх других вещей икона лежит. Вот эта — на мои руки показывает. И смущённо так говорит: ведь знал, что не могло быть у меня никаких икон в мешке. Откуда взялась — в толк не возьму. Вот и думаю, может это она меня от смерти уберегла?
Валентина Никодимовна опять замолчала. Теперь надолго.
— Вот с тех пор икона-то у меня и осталась. Уж не знаю, есть ли от неё какой прок. Но вот мы с Элей живы, хоть счастья-то большого и не видели. А Лёва, да и невестка моя сгинули в войну. Вот так-то.
Разбередил я старушкино сердце, оставить бы её в покое уже, но нужно дело делать.
— И где же эта икона?
— Так сейчас я! — засобиралась старушка. — Отойти-то можно ведь?
— Можно — можно, — успокоил я её.
Валентина Никодимовна ушла в сени, пошуршала там в кладовке и скоренько явилась с тёмной доской, на которой едва угадывался чей-то строгий лик, может быть и Николая Угодника, я в этих делах не сильно разбираюсь.
— Вот она. Я сразу после этого гостя и припрятала её на всякий случай.
Я взял икону в руки, повертел в разные стороны и пошёл в дом, к свету. Икона как икона, сделана из цельной доски, ничего к ней не приклеено ни сзади, ни спереди. Торцы доски все целы, пустот не имеется, я простучал, как умел. Никаких надписей, ни изначально относящихся к иконе,
