Далее она никаких снов, скорее всего, не видела или не помнила. Когда открыла глаза, в окне было светло, из коридора доносились шаги и голоса, то есть день наступил, и, видимо, уже какое-то время назад.

Надо отдать должное то ли решительности, проявленной толстым врачом, то ли тактичности органов, но в этот день Иевлеву никто ни о чем не расспрашивал. Ей меняли капельницы, кормили манной кашей, дали принять душ, взяли на анализы кровь, и так далее. Дали наконец позвонить.

Ирка прилетела на такси с бульоном. Не пустить ее не посмели. Но и она ни о чем не расспрашивала. Только внимательно рассматривала Иевлеву, после чего сказала:

– Я не знаю, что с тобой произошло, и ничего мне пока не рассказывай. Будет время – обо всем поговорим. Но одно я могу сказать тебе уже сейчас. Ты никогда так сногсшибательно не выглядела. Или это я не понимала, какая ты красивая. Я бы тоже сходила под землю, если можно.

– Все нормально, – ответила Иевлева. – Ты – красотка. У тебя есть Юра, тебе не нужно под землю.

– А что за странные анализы ты мне присылала? Кто там у нас беременный? – спросила Ирка.

В это время дверь палаты тихо отворилась и на пороге появился толстый доктор и вежливым голосом произнес:

– Ирина Николаевна, я вас очень прошу, мне нужно остаться с больной наедине.

– Говорите при ней, – сказала Иевлева, – она и так знает про меня больше, чем я сама про себя.

– Вы уверены? – переспросил доктор.

– Совершенно уверена, – ответила Иевлева.

– Хорошо, – сказал доктор, – в таком случае… у вас беременность. Если я не ошибаюсь, двадцать первый день.

Участковый лежал на койке в больничной палате и слушал дождь. К его соседу по палате, прапорщику, приехала девушка. Прапорщик с девушкой куда-то ушел, и участковый остался один.

Он лежал в больнице уже третий день, совершенно не понимая, зачем его здесь держат. Никаких болезней он в себе не чувствовал, никакие недомогания его не беспокоили. Лежать в больнице было неприятно, но приказано было лежать на обследовании, и, хотя никто вроде особенно и не обследует, лежать все-таки придется…

Окно палаты выходило на большую плоскую крышу, с которой можно было бы, подойдя к окну, заглянуть внутрь палаты. Но ничего интересного взгляду бы не предстало.

Две больничные койки, две тумбочки. Кровать не застелена. На другой кровати лежит немолодой мужчина в пижаме и смотрит в потолок.

Через открытое окно звук капель дождя, разбивающихся о крышу, казался каким-то спокойным и широким, как будто дождь, выполняя функцию прибора эхоакустической разведки, передавал в палату информацию: здесь крыша, большая, широкая и плоская.

Когда в селе через открытое окно доносился шум дождя, по нему можно было как-то, шестым чувством, угадать, что капли падают на сухую землю, на листья в кронах деревьев, на крышу беседки.

Участковый слышал этот звук, но никогда не обращал внимания.

Во время завтрака он поговорил с майором. Майор не согласился на его просьбу взять на работу в управление. Майор сказал:

– Ваше место на хуторе, Игорь Степанович. Там люди, которых вы должны защищать. Вы хороший офицер – вам можно верить. Если нужен кто-то, чтоб в бою прикрыть спину, то я бы лучше вас никого и не желал. Да вы и прикрыли. Может быть, и еще придется. Но там, на хуторе, вся эта история не закончена. Там еще будут происходить события. А если вы хотите защищать ее, вы понимаете, о ком я, то ей по-прежнему угрожает опасность. А вы ведь хотите защищать ее, правда? Судя по тому эпизоду, да, хотите защищать. Но давно меня никто с ног не сбивал!.. Под землей, впрочем, люди сходят с ума. Ваше последующее поведение вас полностью оправдало в моих глазах, и давайте больше не будем об этом вспоминать. Так что возвращайтесь к себе, мне будет спокойнее оттого, что вы там. А надо будет – вызову вас немедленно. Если же я вам понадоблюсь, звоните…

И вот участковый лежал теперь на кровати, смотрел в потолок и представлял себе, как он будет жить на хуторе. И это у него не очень получалось. Во-первых, он совершенно не понимал, как он будет жить с женой.

Жена приезжала. Она вошла в палату с большой сумкой и сказала:

– Ой, Игореша, а я тебе малосольных огурчиков привезла!

Участковый представил, как она перлась с этой сумкой на автобусе в город, потом с автовокзала на двух автобусах сюда, ему и жалко ее было, и видеть ее особой радости не доставляло. Он старался не показать, но жена поняла, опыт у нее был немаленький. Она поджала губки:

– Видела, – сказала она, – твою вертихвостку, в коридоре. В халате с цветами. Так глазами и стрижет. Бледная, худая, кости из халата торчат. И что в ней мужики находят! Тьфу!

И, видя, что слова ее не вызывают у мужа энтузиазма, она добавила:

– Тебя сын и дочь дома ждут. Ты дурь-то выкинь из головы.

И тут она была совершенно права. Участковый не мог с ней не согласиться. Но она сама испортила все следующей фразой:

– А то смотри – можно и жалобу в управление написать. Там тебя по головке за эти дела не погладят.

Она ушла, малосольные огурцы остались стоять на столе, в холодильнике – сметана, кусок сливочного масла, жареная курица.

Он лежал и думал, что жить с ней он все равно не сможет, что она не сделала ему ничего плохого, вырастила двоих его детей, терпела все его похождения. И правда на ее стороне. И жалко ее, но никаких человеческих сил терпеть ее рядом с собой нет. Если возвращаться на хутор, то надо найти какой-то свободный дом и в нем поселиться.

А как быть с детьми? Участковый любил детей и не хотел с ними расставаться.

Он пытался принять какое-то решение, сделать выбор, но получалось, что все варианты – плохие.

А во-вторых, она! Тоже все варианты – плохие. Что тут можно сделать? Он представил себе, что он у нее в квартире и вечером к ней пришли друзья. И каким странным, каким чужим он бы себя чувствовал. Он знал наизусть несколько стихов Есенина, но она почему-то над этими стихами смеется. Общение с ее остроумными друзьями вызывало бы у него раздражение. Если бы он был поэтом, он бы спросил, почему любовь обязательно должна сопровождаться ведением совместного хозяйства и общими друзьями. Почему жизнь так несовершенна!

Но он не был поэтом. Поэзию и поэтов вообще недолюбливал. А стихи Есенина выучил только для того, чтобы производить впечатление на женщин. Причем обычно впечатление производилось. Сбой произошел только на Иевлевой.

Так что с ней быть не получится, а как быть без нее, абсолютно непонятно…

Легкая на помине Иевлева приоткрыла дверь в его палату и, обнаружив, что может войти, вошла и села на стул перед его кроватью. Он хотел было встать, но она положила ладонь ему на грудь, шутливым жестом удерживая его, как бы разрешая и даже прося не вставать.