Нехорошо и некрасиво – такой приговор зачитала девушка собственной забывчивости. Как страх долой – так и спаситель из сердца вон! Действительно, хороший человек, права мама, хотя по его виду и не особо скажешь. А может, Маше просто с перепугу все казалось в ином, черном свете. И не бросил, не сплавил на такси, а вот же позвонил, как обещал. Не видел никакой реальной для нее опасности и потому отпустил одну. А она, Маша, бессовестная, неблагодарная. Могла бы думать о людях лучше и вспомнить и подойти и ответить на звонок. Ах, как же неприятно! Конечно, этого человека она никогда больше не увидит и не услышит, но стыдно-то перед самой собой, и ничего уже не поправишь.

Нельзя сказать, что Машенька, Мария Александровна Голубицкая, в свои полные семнадцать лет была законченной и нудной моралисткой. Совсем наоборот. Коря себя время от времени за подлинные или кажущиеся нравственные промахи, Маша готова была тут же на месте прощать подобные грехи близким и посторонним людям, находя тысячи оправданий их неприглядным поступкам. Не то чтобы Маша страдала вселенской скорбью и слабодушным всепрощением. Но, ведая про себя причины собственных проступков и неблаговидностей, ничего подобного не могла знать о других и мыслей читать не умела, а потому и не считала себя вправе осуждать кого-нибудь. И был у такого ее поведения свой корень.

Маша Голубицкая с раннего детства, насколько она его помнила, любила своего отца, Александра Даниловича Голубицкого – весельчака, балагура, циника, неверного мужа и хирурга Божьей милостью. Отец, которого Маша помнила в доме лишь урывками, никогда ее не наказывал и не ругал, как, впрочем, никогда и не воспитывал, ничего не запрещал и не говорил «нет» на любые Машины просьбы что-то купить или принести, будь то щенок или новый велосипед, и обещал на следующий же день все исполнить. Но за редким исключением в виде новогодних праздников и дня ее рождения абсолютно ничего из обещанного не выполнял. А Маша и не думала обижаться. Попросив о чем-нибудь отца, она и сама через короткое время об этом забывала, а если и помнила, то терпеливо ждала, успокаивая себя тем, что папа ее занятой человек, сильно устающий на работе, и он не виноват в том, что ничего сделать для дочери просто не успевает.

Но мама ее ничего подобного во внимание принимать не хотела и постоянно корила отца за невнимательность к собственному ребенку, за пустые обещания, за полное пренебрежение к мужским домашним обязанностям, то и дело поминая при этом какую-то загадочную прописку, поманившую его в семейную жизнь. Александр Данилович на упреки жены обычно не отвечал, а если и делал это, то находил, на взгляд Маши, очень забавные, смешные слова, совершенно, однако, не веселившие маму, а совсем наоборот. Обычно при первых признаках надвигающегося семейного бурана отец ускользал, утекал прочь, находя сотни неотложных дел вне дома. А однажды не пришел совсем. Как, захлебываясь слезами, поведала ей мама, отец нашел другую дуру с пропиской.

После родительского развода Машина жизнь ничуть не ухудшилась, а скорее даже изменилась в лучшую сторону. Отца, Александра Даниловича, Маша видела куда чаще, чем в семейные совместные времена, да и сделался ее любимый папа куда более заботливым и куда менее забывчивым, по крайней мере по отношению к ней, к Маше. Когда же Маша пошла в четвертый класс, Голубицкий, ставший к тому времени одним из ведущих и труднодоступных хирургов небезызвестного в Москве Кардиологического центра, своим влиянием перевел дочь во Вторую школу с математическим уклоном. За что получил даже одобрение Надежды Антоновны. Впрочем, Маша никогда не понимала и не поддерживала материнских обид на отца, хотя не озвучивала из жалости к маме свою позицию. Даже когда Александр Данилович Голубицкий еще три года спустя отбыл в Соединенные Штаты, и до сей поры от него не было ни слуху ни духу. Справедливости ради надо заметить, что не только Маша и ее мама, но и еще две бывшие, разведенные жены талантливого хирурга не имели от него ни известий, ни какой-либо помощи.

Однако, продолжая хранить детские теплые чувства к отцу и не смея осуждать его, Маша не могла оценивать в худшую сторону и поступки менее близких ей людей. Поступить иначе значило нарушить некое табу, допустить крамольную мысль, что отец ее, как и многие другие, подл и нехорош, что она, Маша Голубицкая, просто дура.

На следующий день, первый ее день серьезных занятий, Маша честно отсидела три пары с часовым перерывом на обед и около четырех была уже дома. Лекции и один семинар показались ей довольно скучными, ибо, учитывая ее подготовку в спецшколе, Маша не узнала пока ничего нового. Но знала также, что физический факультет университета на Воробьевых горах – заведение серьезное и поблажек не дает, и потому мужественно села листать учебники впрок. Надежда Антоновна еще не вернулась из клиники, но, конечно, отзвонилась и осталась довольна занятиями дочери.

Маша усердствовала еще и оттого, что надеялась на мамино позволение осуществить некую вечернюю программу. Вчерашняя Нина, отец которой, кстати сказать, читал в настоящий момент лекции в Пражском университете, и другая новая подружка, Леночка, крошечного росточка хохотушка из Питера, проживающая в столице у бабушки-москвички, затевали настоящий разгул с посещением кинотеатра «Пушкинский» и «Макдоналдса», расположенного напротив. Из предполагаемых развлечений можно было сделать вывод, что обе затейницы были девочки ученые и домашние, далекие от недетской дворовой жизни, то есть воспитанные и, как говорится, из хороших семей. Звали присоединиться и мало чем отличавшуюся от них Машу. Пока есть силы и время и учебная машина не запущена на полную катушку.

После маминого контрольного звонка не прошло и десяти минут, как окаянный телефон, сбив с мыслей, вновь противно затренькал. Или мама забыла что-то сказать и поручить, или, что вернее, Нина, а может, Леночка беспокоится о вечерних планах. Во втором случае Маша была не прочь отвлечься и поболтать.

– Алло, – раздался в трубке низкий мужской голос с едва уловимым, но определенно откуда-то знакомым иностранным акцентом, – будьте добры позвать Марию.

– Я слушаю, – ответила настороженно Маша и на всякий случай уточнила: – А с кем я говорю?

– Меня зовут Ян Владиславович, или, если угодно, просто Ян, – представился голос в трубке. – Мы встречались с вами вчера при обстоятельствах, которые лучше не упоминать.

– Ох, так это вы! – Маша и обрадовалась, и смешалась одновременно. С одной стороны, она могла оправдаться перед собой в непростительной вчерашней забывчивости, а с другой – чувствовала неловкость от звонка и совершенно не представляла, что сказать собеседнику, кроме банального: – Спасибо еще раз за вашу помощь. Вы меня вчера по-настоящему спасли. Я ни за что этого не забуду.

– В самом деле? Что же, это весьма кстати. Чем вы сейчас заняты?

– Я только что из университета... и вот села за книжки. А вы, наверное, с работы звоните? – аккуратно и невзначай попыталась прояснить абонента Маша.

– Нет, не с работы. Я не студент и не государственный служащий и посему на сегодняшний день объявил выходной себе и своему окружению.

Надо же как! Он что, принц или президент? «Моему окружению»! А может, и кое-кто похуже. Но тут Маша осадила себя: ну вот опять. Какое она имеет право думать гадости про незнакомого человека, к тому же оказавшего ей бесценную услугу. Да и не похож он на бандита, ну ни капельки. Ни на киношного, ни на взаправдашнего. К тому же, может, ее спаситель и впрямь иностранец и оттого выражается не вполне понятно. Спаситель тем временем продолжал развивать свою мысль: