руки раритетный сборник «Чётки» (1914) – это второй сборник молодой Ахматовой. Я читал его молодым и не мог оторваться, казалось, что она писала о самом главном – о любви.

Я с тобой не стану пить вино,

Оттого, что ты мальчишка озорной.

Знаю я – у вас заведено

С кем угодно целоваться под луной.

А у нас тишь и гладь,

Божья благодать.

А у нас серых глаз

Нет приказу подымать.

Мило и восхитительно. А вот с тревогой (1913, декабрь):

Было душно от жгучего света,

А взгляды его, как лучи…

Я только вздрогнула. Этот

Может меня приручить…

И так далее, и так далее. «Не любишь, не хочешь смотреть, / О как красив, проклятый!..» «Настоящую нежность не спутаешь / Ни с чем. И она тиха…»

Дал Ты мне молодость трудную.

Сколько печали в пути…

Это всё ранняя Ахматова – «блудница» и «монахиня», как определил вождь. А когда прошлись по сердцу Ахматовой сталинские репрессии (Николай Гумилёв, сын Лев, Пунин и другие близкие), то Анна Андреевна превратилась из лирической поэтессы в трагического ПОЭТА. Вот начало «Последнего тоста» (1934):

Я пью за разорённый дом,

За злую жизнь мою…

Анна Ахматова выразила суть сталинской эпохи:

Это было, когда улыбался

Только мёртвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград…

…Звёзды смерти стояли над нами.

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами чёрных марусь.

«Чёрные маруси» – это машины, которые ночами приезжали за жертвами, чтобы их арестовать, ну, а дальше – кому какой выпадал жребий.

Я несколько раз в поздние годы писал об Ахматовой. «Как убивали Зощенко и травили Ахматову» – в книге «69 этюдов о русских писателях» (2018).

И горжусь тем, что был на расстоянии всего лишь одной руки от великой страдалицы русской поэзии – через Евгения Рейна, поэта, который вышел из «гнезда» Ахматовой.

Смерть отца

20 декабря отец Безелянский Николай (Копель) Ефимович (1906– 1966) в возрасте 60 лет умер. Был сильный человек, его не сломила ни тюрьма, ни лагерь, ни ссылка, но здоровье всё же было подорванным. После реабилитации (не виновен!) и возвращения в Москву отказался работать в госучреждениях, а предпочёл более независимую деятельность – торговлю. Работал завотделом хлебобулочных изделий в гастрономе на Б. Серпуховской. И скончался на работе…

К сожалению, мы с ним так и не установили душевный контакт. Он был закрыт для меня, а я – для него. Ничего отец мне не рассказывал о своей жизни и о том, как она сломалась. Советов никаких не давал. Я только узнал от одного знакомого, который вместе с отцом находился в лагере, что там отец бил уголовников, обижавших и обиравших политических заключённых…

Так что в 34 года я остался без матери и отца. И только две маленькие сестрёнки Светлана и Аллочка от второй жены отца Ирины, но с ними тоже связь как-то не связывалась…

Вот и всё о 1966 годе. В Китае вышли на историческую сцену молодые «хунвейбины», крушившие старых аппаратчиков, а у нас – «тишь и гладь, божья благодать». Одна проблема: «на десять девчонок по статистике девять ребят», – как пелось в одной песне. Популярной была и другая: «Если б ты знала, если б ты знала, как тоскуют руки по штурвалу…» И набирал высоту Владимир Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы…»

1967 год – 34/35 лет. Развод и новая семейная жизнь на литературной подкладке

Сохранились дневниковые записи, но прежде чем их представить на чужой суд, надо вспомнить и общую «картинку» быта и бытия первой половины года.

В семейной жизни наступило крещендо или «час икс», и я решил уйти из дома. Какое-то время жил у Светланы, подруги Ще, у своей тётки Маши в Измайлово, у Толи Трусова (его жена уехала на Кубу) в Черёмушках. Дважды переезжал с маленьким чемоданом на Онежскую улицу, где Вера Павловна, мать Ще, получила квартиру после сноса их дома на Красноармейской улице. Дом на Онежской – от станции метро «Водный стадион» несколько остановок на тряском автобусе. Нам с Ще отвели маленькую узенькую комнату. И мать Ще, и бабушка Стефания Ивановна относились ко мне весьма благосклонно, с Ще совсем было прекрасно, но… но я чувствовал себя чужим, пришлым: чужие распорядки и порядки, а я привык жить практически один без лишних людей, как вольный казак.

Короче, никак не мог вписаться в новую семью с домочадцами. «Не вынесла душа поэта…» Я дважды уезжал с Онежской. Возвращался в отчий дом на Павла Андреева, но и там ощущал себя чужим. Прежней семьи уже не существовало. Говоря метафорически, я ощущал только холодный душ отчуждения и неприятия…

Такое вот было трудно-мучительное время, и я оказался в положении Летучего голландца. Но выдержал. Перенёс. Выстоял, а мог и сломаться. А тут ещё произошла дополнительная маленькая ломка: я перешёл из Кубинского отдела в Бразильский, под начало Игоря Горанского (сначала мы ладили, как давние друзья, а потом отношения разладились и окончательно испортились). К новым коллегам-бразильянцам пришлось привыкать: Виталий Соболев, Гена Самолётов, Саша Сериков, секретарша Татьяна Ларина и др. Привыкать или, выражаясь по-научному, интегрироваться.

В мае был краткий отпуск в доме отдыха «Щёлково», и туда в воскресный день с ночёвкой приезжала Щекастик. Щёлково, Щекастик – любовь и радость. Потом был бракоразводный процесс, его специально назначили на 18 апреля, день рождения дочери, я на него не пришёл. Затем ещё был один фокус, и, наконец, в августе нас развели, жёстко наказав меня рублём. Но это уже детали.

3 ноября был заключён новый брак, на этот раз брак без брака, если можно скаламбурить. И я задышал полной грудью…

Маленькое дополнение.

Всё это происходило в 1966–1967 годах. А в 1979 году на экраны вышел фильм Георгия Данелии «Осенний марафон». «Лав стори» переводчика Бузыкина (его удивительно точно сыграл Олег Басилашвили), который метался между женой (Наталья Гундарева) и любовницей (Марина Неёлова) и никак не мог определиться, кто лучше и что моральнее: оставаться или уходить? И ложь была противна, и правда страшна. И герой путался в двух соснах и чувствовал